Пасынки восьмой заповеди. Маг в законе - Генри Олди

Плюгавец обижался, орал, размахивал грязным (даже отсюда видать!) кулаком, грозился все мажье семя посадить на вилы, а клятым «запроданцам» насыпать соли на хвост. Рядом причитала его жена, разорялась Катерина-головиха, и хмурился здоровенный конопатый Ондрейка-коваль — тот самый, которому мой Феденька нос своротил.

Феденька — он такой, он может...

А еще в толпе вьюном крутился карла-юродивый. Подвывал: «Обидеть хотят свет-Прокопьюшку! обороните, люди добрые, не дайте в обиду! Свет-Прокопьюшка чует! чует!..» Юрода пытались утешать, чем-то кормили, и он ненадолго умолкал, набив рот дармовой снедью; но потом, прожевав, снова заводил свою шарманку.

Со стороны это, наверное, выглядело потешно; жаль, мне было не до смеха. Ведь толпа хуже зверя! да что я — зверь дикий много, много лучше! Никогда не знаешь, что этим ветошникам в следующий момент в голову взбредет! Сейчас они переговоры вести надумали, а через пять минут дуры-головихи с юродивым наслушаются — и усадьбу палить сунутся!

Страшно. Никогда еще так страшно не было! Хотя нет, вру. Было. Там, на лесной заимке, когда Петюнечка...

Нет, не вспоминать! Уж лучше в окно смотреть буду.

Отодвигаю подальше краешек тюлевой занавески — осторожно, чтобы ветошники не заметили...

У ворот — семеро. Остальные притихли, назад подались. Кого еще выбрали, я недослышала, да и какая разница? Я их все равно никого не знаю. Вон, стоят, мнутся. И им боязно. Урядник через плечо на толпу окрысился: заткнитесь, мол, раз выбрали — теперь не мешайте!

Потом вперед прошел, в ворота стукнул. Деликатно так, я даже звука не услышала. Еще раз стукнул, погромче. Тут и шинкарь вмешался:

— Ваша мосць! Ваша мосць! Панове! Мы таки до вас! Выборные! От обчества!

— Епутация!

— Гей, хозяева! Уважаемые! То есть кто-нибудь дома?

И вдруг: смолкли.

Все; разом.

Совсем.

Тишина.

Кажется, даже птицы в саду подавились щебетом; даже Трисмегист лаять перестал.

Оторопь людей взяла, оцепенение пало.

И на меня тоже! Раньше текла себе речкой, плескалась-забавлялась, и вдруг — ударил мороз жгучий, сковал льдом от берега до берега. Мысли в голове, и те в ледышки превратились.

Кто ж это нас всех заморозил?!

Еле-еле повернула голову (шея! хрустит! не хочет!..); забыв об осторожности, толкнула створки, высунулась в окно. Глянула вниз.

Увидела:

...от главного крыльца к воротам неторопливо шел полковник Джандиери. В парадном мундире с аксельбантами, весь сверкая начищенным золотом пряжек, серебром пуговиц и кушака с бахромчатыми кистями, при шашке и револьвере в лаковой кобуре; стройный, подтянутый... Холодом, февральской стужей веяло от этой бесстрастной фигуры. Я прямо-таки видела, как мороз кругами расходится от шагающего к воротам полковника-«Варвара», как сковывает льдом разом присмиревшую толпу, как...

А меня понемногу отпускать начало.

Что ж это получается?! Кто тут маги-колдуны? Мы, которые в Законе, или жандармы облавные, у которых свой Закон? Ведь не только меня «заморозил», твоя светлость...

А Джандиери идет себе и идет. Вон, уже у ворот. Остановился. Голову чуть набок склонил, по-птичьи — а спина, ремнями перетянутая, прямой осталась, словно из гранита высеченная. Смотрит князь сквозь решетку ворот. Сквозь «епутацию» дурацкую, сквозь цвиркунцов с кривлянчанами. Изучает, будто уродцев в кунсткамере, под стеклом.

Спросил что-то; негромко, отсюда не расслышать. Тут выборные будто очнулись — зашевелились, загалдели наперебой. Еще и карла-юрод вперед выскочил, всех перекрикивает:

— Братец-князь! ты видишь! тебе Бог дал! Защити! Оборони!.. обидеть хотят!..

Насилу угомонили дурака. Отвели в сторонку, краюхой хлеба рот заткнули. А выборные ближе подошли, объясняются. Только и слышно:

— ...имеем доложить, ваша бдительность!..

— ...чаклуны, маги сиречь...

— ...та прямо у вашей хате, звиняйте за...

И ответное, князево (едва голос повысил, а ударило наотмашь!):

— А ты почему здесь, урядник?! Тоже бунтовать вздумал?!

— Да який же це бунт, ваша...

— Мы — в известность поставить, довести до сведения...

— Подсобить, ежели занадобится...

— Молчать! — голос полковника вновь перекрыл нарастающий шум. — Я не желаю выслушивать женский галдеж и детские вопли. Сейчас я велю открыть ворота, и вы, любезные, получите возможность изложить ваши просьбы (ай, Циклоп! молодец!) в более приемлемой обстановке.

Князь обернулся; коротко махнул рукой в сторону флигеля.

Немедленно хлопнула дверь, и к воротам заспешил прятавшийся во флигеле вместе со слугами Сенька-Крест — открывать. А на веранде — когда и выйти-то успел, из столовой?! — образовался отец Георгий: в рясе, при кресте, как и положено священнослужителю.

Толпа зашевелилась:

— Ты поглянь, там у них и поп есть!

— Дык поп чаклуну — перший ворог!

— ...може, и нема? нема там чаклунов?..

И в ответ диким, отчаянным воплем взметнулся над толпой фальцет юродивого Прокопия:

— Он! он! Чаклун! вражья сила! К воротам идет! идет!

— Хто, энтот? рябой?

— Обидеть! обидеть свет-Прокопьюшку хочет! Люди добрые, обороните! братец-князь, оборони!

— Та казали — ром. Ром — чаклун, нехристь поганая!

— А энтот на рома не похож...

— Прокопий, а ты не обознался часом?

— Ты глянь, глянь! поп к перилам стал!..

— Обидеть хочет! расстрига, христопродавец! Пошто, батюшка, обижаешь свет-Прокопьюшку?!

Черт! У этого юрода что, нюх на магов?! Князя братцем зовет, а стоило Сеньке выйти... и отцу Георгию...

— Окстись, Прокопий! Не замай попа!

— Слухайте его, люди, слухайте! Мару на нас пущают, а Прокопий — видит! Блаженный — он все видит, ему сам Боженька очи ладошкой протирает!

— Може, и не поп то? може, чаклун в поповской рясе?

— А може, брешет Прокопий?

— Хто?! Блаженный — брешет?! Да сам ты брехун!

— Я брехун?!

Пока человеческий муравейник за оградой шумел и разорялся, Сенька-Крест успел в один момент отпереть ворота, впустить «епутацию» и быстренько захлопнуть створки перед носом у остальных. Лязгнул ключ в замке, ответно лязгнули цепь с засовом, и Сенька поспешил вернуться во флигель. А Джандиери, сопровождаемый идущими позади выборными, с прежней ленцой прошествовал на веранду, где и уселся в легкое плетеное кресло.

Отец Георгий встал у князя за спиной, символизируя единение светской и духовной власти.

Жаль, если сверху глядеть, не так душевно выходит.