Пасынки восьмой заповеди. Маг в законе - Генри Олди

Легко, в два шага, оказалась у крайнего, углового окна.

— Вон они, — сказала. — Пришли.

Много глаз у толпы. А во всех одинаково:

...огонь.

Бьет красный петух крыльями, рукотворную зарю поет. Языки к самому небу вымахали. Облизывают шершаво; дерут в клочья. Тени вокруг гопака пляшут: с вывертом, с подскоком. Вот уже и стропила рухнули. Вот уже громыхнуло что-то, лопнуло. Ищет огонь вкусненького, по сторонам косится.

Любят люди в огонь смотреть.

И со стороны вроде бы, и при деле.

Решетчатую ограду дачи затапливало людским паводком.

Х. АЛЕКСАНДРА-АКУЛИНА или К ВАМ ЕПУТАЦИЯ!

Враждуйте, народы, но трепещите, и внимайте,

все отдаленные земли! Вооружайтесь, но трепещите!

вооружайтесь, но трепещите! Замышляйте замыслы,

но они рушатся...

...Толпа высыпала на пригорок как-то сразу, гурьбой; словно в муравейник палкой ткнули — мураши и полезли наружу, от врага невиданного дом оборонять. Ой, да это ведь еще и не все! Из-за пригорка они прут и прут, как попало, россыпью — а по дороге, что от большого тракта к даче в обход холма вьется, другая толпа ломится, пылит; шум стоит — хуже ярмарки.

Сколько же их там на самом деле?!

...первыми мальчишки добежали. Ну, эти — всегда первые. Облепили ограду — решетку чугунную, хитрую; по завитушкам наверх лезут, галдят, друг дружку переорать силятся.

Однако за ограду не суются.

За ограду — страшно. И не потому, что в доме, небось, колдуны зубами щелкают, да полковник жандармский, пан из панов, нож булатный точит. Их ведь и не видать покамест; вообще никого из людей не видать. Казалось бы: прыгай в сад, рви панские яблоки, смелостью своей перед приятелями выхваляйся! Прыгай, дорогой, прыгай, хороший мой! — это не я приглашаю. Это мраморный дог по кличке Трисмегист в гости зовет. Утробно зовет, с рыком, с поклоном; с хлебом-солью. Да так, что пацанву едва с ограды не сдувает.

Страшно! Попадешь к чуде-юде на зубок — лететь клочкам по закоулочкам! Сожрет — не поперхнется...

Вот и сидят мальцы на самой верхотуре. Дразнятся:

— Гей, пан, драный жупан! У тебя чаклуны в погребе развелись!

— Як пацюки![85]

— Гей, змеюки подколодные, вылазьте!

— А собака-то у них страшный!

— Да то, мабуть, чаклун-перевертень!

— А ну, собака, кусь! кусь! ось тебе сальца, ось тебе смальца!..

— Гей, Павло, дай мне дрючка, я того кобеля перетяну!

— Выходь, мажено-смажено![86] Выходь!

— Агов! выходь!..

Весело огольцам. Безопасно. Ну, выпорют, в крайнем случае, за усердие — в первый раз, что ли? А тут такое развлечение! Когда еще доведется безнаказанно пана с клятыми чаклунами обругать ругательски, да еще у всех на виду, на слуху?! Камнями покидаться (ох, чую, скоро полетят!), собаку панскую дрючком перетянуть?..

Вслед за детьми к ограде подтянулись бабы. И гвалт, естественно, усилился стократ:

— Грицька, Грицька мово сглазили, ироды!

— Убить хотели!

— Ужо припомнится! ужо закаетесь, лиходеи!

— Боженька, он все видит!

— Василя, Василька верните! чертово отродье! Куда кровиночку дели, харцызяки?!

— Ось зараз вам мужики красного петуха пустят! как Бог свят, пустят!

— Отродье бисово!

— Пекельники!

Орут бабы, дразнятся мальчишки, лает, прыгает у забора верный Трисмегист — а сзади, по дороге, тем временем мужики подходят. С топорами, с кольями, с вилами — кто с чем. Многие и вовсе без ничего. Только не спешат мужики. Остановились за спинами своих благоверных, цыгарки раскуривают. С ноги на ногу переминаются, на дом господский смотрят, переговариваются вполголоса. Мужики, особенно здешние гречкосеи — народ обстоятельный. Им всякое дело сперва обмозговать требуется, перекурить, когда самогонка есть — то и самогонки выпить.

Это бабы с детворой на язык скорые...

— Да шо ж це робыться?! Ты поглянь! нет, ты поглянь на их!

— Шо, Катерино?

— А то! Мы туточки роздыраемось, а им хоть бы шо! Заперлись у хате и молчат, як ота рыба об лед!

— Гей, телепни, вы шо, цыгарки смалить сюды пришли?! Вам скоро промеж ясны очи наплюют, а вы стоите?!

— Може, там нема никого? Убегли?!

— Мужики! Чи вам повылазило?! То робыть шо-нэбудь, хай вам грець!

Переглянулись мужики.

Сплюнули; сапогом растерли.

— То цыть, дурные бабы! Цыть, я кому сказал!

Э, да этот, который их приструнить пытается, в казенной форме!

Урядник!

— Мы тут зачем, я вас спрашиваю?! Зачем?! Бунты учинять и прочие безобразия? Или мажье семя изобличить и к ответу призвать, по всей строгости, значит?!

— Призвать!

— По строгости!

— Ряшки начистить!

— Хай Василька вернут, кровиночку... — взвился одинокий вой.

Ты гляди! а примолкли маленько!

— Мы к пану князю с челобитной! Про кубло мажье, шо под боком у ихней светлости! Так мы ему глаза откроем, и задержать поможем, ежли шо! И доставить, куда следовает!

— Поможем!

— Откроем!

— Доставим!

— Куды следовает!

— У пекло их следовает!

— На вилы!

— Дык эта... ЕПУТАЦИЮ надо выбрать, ось! Шоб с паном князем толковать, стало быть!

— Вот ты, Демид, и иди, ты у нас власть!

— Да куды ж вы смотрите! Демид же сглаженный-спорченный! Он с моим Остапом тем чаклунам запродаться хотел!

— Цыть, дурна баба!

— В глаз! в глаз ей, Остап Тарасыч! Ай, козак! лыцарь! И в левый, в левый теперь! Остап Тарасыча в епутаты! голову!

— Шинкаря! Ицика в епутаты! Ицик хитрый, его хрен обдуришь!

— Ото дило! Шинкаря давай!

— Шинкаря! Голову! Демида-урядника!..

Слава тебе, Господи! Жечь сразу не решились, собрались переговоры устраивать. Глядишь, пронесет...

Пока шум да дело, за оградой сыскали заодно и кривлянцовского голову — тот вместе с шинкарем прятались в задних рядах, и, судя по их виду, оба больше всего желали оказаться где-нибудь подальше отсюда. Однако против общества не попрешь; пришлось соглашаться и благодарить за оказанную честь.

Толпа-то у них, будто теленок-страхолюдина — двухголовая...

Не обошлось без скандала: небритый плюгавец, отец сгинувшего Василька-крестника, все норовил попасть в число «епутатов». Но его гнали. У тебя, мол, свой интерес, своя обида, и вообще, ты кто такой? голь перекатная?!