Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

не просвещали общество, как ожидалось; вместо этого они ежегодно выпускали «толпы полуобразованных кандидатов на общественное доверие и почести», из-за чего многие пытались «толпиться в учёных профессиях». Многие иностранцы были удивлены, обнаружив, что социальные и культурные различия, характерные для европейских наций, в Америке, по словам Токвиля, «растворились в среднем классе». Хотя высшим слоям американцев, возможно, и не хватало элегантных манер и утончённой вежливости европейской аристократии, простые американцы были гораздо менее вульгарны и бескультурны, чем их европейские сверстники.

Пересекая Аллегенские горы на запад в 1815 году, английский иммигрант Моррис Биркбек был поражён «урбанистичностью и цивилизованностью, которые преобладают в местах, удалённых от больших городов». Американцам, по словам Биркбека, «чужда сельская простота: смущённый вид неловкого деревенщины, столь частый в Англии, редко встречается в Соединённых Штатах». Социальную однородность американцев Биркбек объяснял «влиянием политического равенства, сознание которого сопровождает всё их общение и, как можно предположить, наиболее сильно действует на манеры низшего класса». Как будто резкое различие между вежливостью и вульгарностью, характерное для европейского общества, в Америке каким-то образом смешалось и превратилось в одно целое, создав, по словам несчастного Джеймса Фенимора Купера, «суетливые претензии» «благовоспитанного вульгара», который получил свои манеры «из вторых рук, как традиции моды, или, возможно, со страниц романа».

Американское общество, или, по крайней мере, северная часть американского общества, все больше и больше напоминало то, что Франклин и Кревкер представляли себе в 1780-х годах, — общество, в котором, казалось, не было ни аристократии, ни низшего класса. «Патрицианские и плебейские порядки неизвестны…», — писал в 1810 году федералист, ставший республиканцем, Чарльз Ингерсолл, выводя логику того, что было общепринятой американской мудростью с середины восемнадцатого века. «Роскошь ещё не развратила богатых, нет и той нужды, которая классифицирует бедных. Нет никакого населения. Все — люди. То, что в других странах называют населением, компостной кучей, из которой прорастают толпы, нищие и тираны, в городах не встречается; и в стране нет крестьянства. Если бы не рабы юга, — писал Ингерсолл, — там было бы одно сословие».

Это исключение, мягко говоря, бросается в глаза, но не более бросается, чем более широкое обобщение Ингерсолла. По современным меркам его суждение о том, что Америка стала бесклассовой и состоит из одних рангов, кажется абсурдным. С сегодняшней точки зрения, различия в обществе начала XIX века ярко выражены, причём не только между свободными и порабощёнными, белыми и чёрными, мужчинами и женщинами, но и между богатыми и бедными, образованными и малограмотными. Несмотря на торжество коммерции, многие участники бизнеса, возможно, терпели неудачи так же часто, как и добивались успеха. Люди говорили о том, что они «прогорели» или «разорились»: каждый пятый домовладелец мог рассчитывать на то, что хотя бы однажды станет неплатёжеспособным. И всё же понимание удивления и изумления таких наблюдателей, как Ингерсолл, требует серьёзного отношения к тому, как северное общество начала Республики создало миф о новом обществе среднего класса, который прославлял его однородный эгалитарный характер.

Конечно, в ранней Республике были большие различия в уровне благосостояния. На Юге были крупные рабовладельческие плантаторы, в то время как большинство фермеров имели мало рабов или не имели их вовсе. Даже на Севере в десятилетия после революции богатство распределялось гораздо более неравномерно, чем до неё. Тем не менее не только политические лидеры республиканцев продолжали отстаивать идею эгалитарного общества мелких производителей, но и многие северяне считали, что на самом деле живут в более эгалитарном обществе; и в каком-то смысле они были правы. В конце концов, богатство, по сравнению с рождением, воспитанием, этнической принадлежностью, семейным наследием, благородством и даже образованием, является наименее унизительным средством, с помощью которого один человек может претендовать на превосходство над другим; и именно его легче всего сравнить или преодолеть усилием воли.

С этой точки зрения популярный миф о равенстве в ранней Республике был основан на существенной реальности — но скорее психологической, чем экономической. Британский путешественник Джон Мелиш считал, что большинство северных штатов в 1806 году походили на Коннектикут, где, по его словам, «нет феодальной системы и закона первородства; поэтому здесь нет разросшихся поместий, с одной стороны, и мало кто из занятых в сельском хозяйстве подавлен бедностью, с другой». Однако, несмотря на такое восхваление равенства Коннектикута, Мелиш отметил, что фермы в штате очень неравномерны по размеру и «обычно составляют от 50 до 5000 акров».

Тем не менее, подчёркивает Мелиш, американцы чувствуют себя на редкость равными друг другу. У них «есть дух независимости, и они не потерпят никакого превосходства. Каждый человек осознаёт свою политическую значимость и не потерпит, чтобы кто-то относился к нему неуважительно. Этот нрав не ограничивается одним рангом; он пронизывает всех и, вероятно, является лучшей гарантией сохранения свободы и независимости страны».

Чтобы оправдать и узаконить свои притязания на то, чтобы быть всем народом, этим эгалитарно настроенным середнякам нужно было, прежде всего, связать себя с величайшим событием в их молодой истории — Революцией. Поскольку большинство представителей политической элиты, возглавившей Революцию, были джентльменами-аристократами, причём аристократами рабовладельческими, они мало что могли предложить начинающим группам предприимчивых ремесленников и бизнесменов в качестве образцов для подражания или оправдания. Если средние ремесленники и предприниматели, которые в начале XIX века стали доминировать в культуре Северной Америки, должны были найти среди основателей революции героя, с которым они могли бы сравниться, то только Бенджамин Франклин, бывший печатник, поднявшийся от самого скромного происхождения до мирового успеха, мог удовлетворить их потребности. Только Франклин мог оправдать освобождение их амбиций.

Франклин умер в 1790 году, а его «Автобиография» была опубликована только в 1794 году. С этого года по 1828 год было опубликовано двадцать два издания. После 1798 года редакторы стали добавлять к изданиям «Автобиографии» эссе «Бедный Ричард», и особенно «Путь к богатству». Жизнь Франклина стала источником вдохновения для бесчисленного множества молодых людей, стремящихся добиться успеха в мире бизнеса. Прочитав жизнь и труды Франклина в возрасте восемнадцати лет, Сайлас Фелтон из Мальборо, штат Массачусетс, получил стимул изменить свою жизнь. Поскольку, как он сказал в своих мемуарах, написанных в 1802 году в возрасте двадцати шести лет, «природа никогда не создавала меня для сельскохозяйственной жизни», он не стал продолжать фермерскую карьеру своего отца, а занялся преподаванием, а затем кладовым делом, в котором преуспел. Он интересовался политикой и был ненасытным читателем, поглощая не только газеты и «множество томов… содержащих истинный республиканизм», но и труды Франклина и вообще всё, что попадалось ему под руку, что могло бы улучшить его ум и