Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Сказывай, — только и произнес он.

— И тот купчишка, батюшка Дементий Минич, — подобострастно сказал подьячий Башмакову, который ему едва ли не в сыновья годился, — донес, будто тот налетчик прячется где-то в приходе храма Девяти Мучеников. А у нас было подозрение, будто налетчики с неким купцом спелись, прозванием — Клюкин. И я послал Бахтияра проверить, так ли это, и не явилась ли где поблизости сама Настасья-гудошница.

— Стало быть, ты, Илья Матвеевич, был убежден, что это ватага Настасьи-гудошницы? — уточнил Башмаков.

— Да, батюшка Дементий Минич. Потому что слух прошел — скоморохов в тех краях видели. А у нее подручные — молодые парнишки-скоморохи. Так вот, наш Бахтияр в приказ носу не казал, а коли хотел чего сообщить — приходил в кабак «Под пушками» и там в задней комнате грамотку писал и нам ее передавали. Последняя грамотка была про то, как его на клюкинском дворе кобелями травили. Стало быть, кого-то там Клюкин прятал и нищий люд к себе более не пускал береженья ради. И после того Бахтияр сгинул. Мы ждали, ждали от него грамотки, а ее все нет да нет. Забеспокоились — не выследили ли те воры, что он в кабак ходит и грамотки там оставляет? Посадили мы в кабаке засаду. И, надо ж тому случиться, приходит конюх Данилка Менжиков и домогается, где наш Бахтияр! А тот Данилка — Настасье-гудошнице кум. Ну, стало быть, изловили молодца!

— Коли даже так — неужто иного пути у него не было отыскать вашего человека, а только шататься по кабакам и выспрашивать целовальников? — недовольно спросил Башмаков.

— Настасья, видать, про Бахтияра знала да упустила его. Потому и послала кума вызнавать.

— Но он к тому часу уже лежал мертвый в избе Земского приказа.

— Мы-то, батюшка, про то не ведали!

Башмаков не стал загонять подьячего в угол — и без того понятно: обрадовался возможности свести счеты.

— Так вернемся к твоему Бахтияру. Что могло бы его привести ночью под Водовзводную башню?

— Шел за кем-то по следу, поди.

— Коли он выслеживал ватагу Настасьи-гудошницы, то что могло бы Настасье ночью под башней понадобиться?

— Может, встретиться с кем условилась? Может, лодочников ждала?

— Иного места для встречи на всей Москве не сыскала — только под самым Кремлем?

— Может статься, с кем-то из кремлевских жителей о встрече условилась. Там же рядом Боровицкие ворота, а они поздно запираются.

Неизвестно, о чем бы далее расспрашивал Башмаков Евтихеева, но дверь отворилась, первым явился лубяной короб, а за ним — державший его в охапке Стенька.

— Батюшка Илья Матвеевич! — воскликнул Стенька. — Вели писцам, пусть еще поищут в ларях и коробах! Мой подьячий гневается, мало, говорит, столбцов прислали, еще надобно!

— Пошел вон, страдник! — крикнул Евтихеев. — Не видишь, что ли, кто тут сидит!

— Да коли я тех столбцов не добуду, Гаврила Михайлович с меня голову снимет! — отвечал на это Стенька. Башмакова он, сдается, не признал — да тот и сидел в темноватом углу.

— Пошел вон, тебе говорят!

И тут Илья Матвеевич, старый подьячий, все зубы съевший на каверзных делах, не удержался — метнул тревожный взор в сторону Башмакова.

Башмаков был умен — понял, что Евтихеев более всего хочет выставить бедного земского ярыжку в тычки. Но что же такое сказал горемыка? Помешал беседе — так ведь беседа была для Евтихеева не больно приятная, ему бы спасибо сказать человеку, который вмешался да сбил с толку дьяка в государевом имени.

Сделав в памяти зарубочку, Башмаков подождал, пока Стенька уберется, и завершил разговор с Евтихеевым довольно скоро. Тот, провожая дьяка, имел вид человека, которого уже поставили было под виселицей, но прискакал государев гонец с криком — оправдан-де подчистую! И этот вид также был подмечен Башмаковым.

Подходя к Конюшенному приказу, дьяк заметил у крыльца Богдана и поманил его пальцем.

— Беги в Земский приказ, сыщи там ярыжку, что прибегал в Разбойный со столбцами от Деревнина, приведи живо. Да знаешь ли что… Веди-ка ты его задворками да на конюшни!

Уж что-что, а кремлевские закоулки Башмаков знал изрядно. Взойдя на неприметное крыльцо, он быстро пошел узкими переходами, из терема в терем, то поднимаясь на гульбище, то спускаясь, и очень скоро оказался там, где мог почти незамеченным перебежать десяток шагов к калитке Аргамачьих конюшен.

Тут дьяка в государевом имени уж точно никто лишний бы не увидел.

Ловко ступая чистенькими сафьяновыми сапожками по конюшенному двору, выбирая самые пристойные клочки земли, Башмаков вошел на конюшни и крикнул деда Акишева:

— Назарий Петрович, принимай гостей!

Дед не удивился, встретил с поклонами и препроводил в шорную — лучше места на белом свете он не ведал. Туда Богдаш доставил недовольного Стеньку. Судя по их сердитым рожам, перебранка между ними по дороге вышла знатная. Да и было что делить! Стенька навеки запомнил, как этой зимой чуть было не подложил под красавца Богдашку свою венчанную жену Наталью. А Богдаш тоже запомнил Стенькину засаду и нацеленные на себя мушкетные дула.

— Говори, кто таков, а то я запамятовал, — велел Башмаков. — Вроде бы ты той зимой в дело о похищенной душегрее замешался.

— Земского приказа ярыга Аксентьев, — доложил Стенька.

— Какие столбцы затребовал в Разбойном приказе подьячий Деревнин?

— Давнее дело, как налетчиков со Стромынки ловили, — неохотно отвечал Стенька.

Ему было страх как любопытно, для чего Деревнин ворошит те столбцы, каких подробностей и имен в них ищет, но хитрый подьячий на вопросы не отвечал.

— Для чего ему?

— Того я знать не могу, а разве что ты, батюшка Дементий Минич, его спросишь, тебе-то скажет, — присоветовал обиженный Стенька.

Башмаков рассмеялся.

— Ступай, Аксентьев, приведи своего подьячего. Да не открыто. На ухо ему шепни, выйдите из приказа порознь, понял?

Выпроводив вмиг повеселевшего Стеньку, Башмаков обратился к Богдану:

— А ты ступай и приведи сюда Данилу. Ишь, ловок Евтихеев, да не на тех напал. Коли от нас что прячут — выходит, нам именно того и надобно, а, Богдаш?

— Нашел кому врать, — презрительно молвил Желвак и, поклонившись, убежал.

— Назарий Петрович! — позвал Башмаков. — Парнишка, что грамотку мне привез, — он чей?

Дед Акишев стоял у проема для дверей шорной — дверей, которые так никогда и не были навешены. Потому вошел сразу и, поклонясь, отвечал:

— Парнишка наш, ведомый, хорошевский. Моего крестника чадо.

— Славный парнишка. Надо бы на Аргамачьи взять, как полагаешь?

— Для Аргамачьих и растим, для государевой службы.

— Так он уж на возрасте, пора бы. И в седле сидит — любо-дорого посмотреть.

Похвала деда почему-то не обрадовала.

— Хворает он сейчас, чирьи летом по всему телу садятся. Корневщицы сказывали, годам к семнадцати само пройдет. А пока его бабка лечит, в травах парит, не брать же с ним и бабку на Аргамачьи. Как поправится — сам пойду к дьяку, пусть в список внесет и жалованье ему положит.

— Ну, тебе видней. А мне бы он и теперь пригодился. Где он?

— Прискакал из Коломенского, сразу доложил, что поручение исполнено, и я его обратно в Хорошево отправил, — хмурясь, сообщил Башмакову дед Акишев. — Нечего ему на Москве болтаться, одни соблазны. И на брюхо слаб. Хворым уродился. Съест чего не надобно — три дня пластом лежит. Так пусть лучше в Хорошеве щи хлебает. Хрен да редька, лук да капуста — лихого не попустят.

— А на вид не скажешь, — с некоторым подозрением глядя на деда, заметил дьяк. — Тощеват, ну да были бы кости…

Он задал еще несколько вопросов о старых конюхах, которые жили по семьям на покое. Дед Акишев оживился, отвечал радостно, со многими подробностями. А тут и подьячий Деревнин явился, сильно напуганный тем, что дьяк в государевом имени его тайно зовет на конюшни. Деревнина сопровождал Стенька, имея весьма гордый вид: вот ведь как быстро с приказанием управился!

— По добру, по здорову ли, Гаврила Михайлович? — спросил Башмаков со всей любезностью, какую только может проявить старший по званию к младшему.

— Бог милостив, — отвечал Деревнин. — Чем могу служить?

— А вот чем. Для чего ты в Разбойном приказе столбцы с делами стромынских налетчиков брал?

Деревнин громко вздохнул.

— Уж не знаю, как и сказать. Боюсь, батюшка, за дурь сочтешь…

— Сочту — вместе посмеемся, а ты сказывай.

— Я веду розыск по смутному делу — об убиении сына боярина Троекурова. И без того там невнятицы много, а тут еще проведал я, что в троекуровском доме воду мутит человек, коему бы сейчас в дальней обители грехи замаливать. Бежал, видать…

— Судя по тому, что ты его следов в тех столбцах ищешь, человек твой — роду Обнорских.

— Именно так.

— Как про то проведал?

— Вот тут-то и дурь… Добрый человек надоумил.