Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— А того тебе на ум нейдет, что старца-то от тебя добрые люди прячут.

— Как это — прячут? — возмутился Стенька. — Нешто я ему дурное сделаю?!

— А сам посуди — бродишь в служебном кафтане, шум подымаешь. Почем знать — может, тебя из Земского приказа разведать о старце прислали? А люди-то пуганые, выдавать не хотят. Возьмут нашего старца за приставы — и поминай как звали, а он тут у нас знатный молитвенник.

— Да чем же старец виноват, чтобы его за приставы брать?!

Собеседник поднял длинный узловатый перст и сделал кистью столь весомое движение, что Стенька уставился на этот перст, как баран на новые ворота.

— Вы, приказные, уж придумаете, за что хватать и в острог сажать. Вам за то деньги платят, — строго произнес этот хмурый носатый мужик. — Шел бы ты отсюда, ярыга, не смущал добрых людей, не то… сам разумей…

Стенька безмерно огорчился. Надо же — бежал, летел, молитвы жаждал, а тут такие злоключения! И ведь могут побить, очень даже запросто, и звать на помощь бесполезно — Кремль со сторожевыми стрельцами и торг, где ходят другие земские ярыжки, далеко… как же быть-то?..

— Да вот те крест — он мне самому надобен! — воскликнул Стенька и размашисто осенился крестом. — Подьячий на меня озлился! Сдохнешь, кричит, под батогами! Со свету, кричит, сживу! Мне без старца с молитвой — хоть помирай!

В тот миг он искренне верил, что Деревнин уже нажаловался дьяку и по возвращении грешника впрямь ждут батоги. И ведать не ведал, что подьячий безмолвно и с лучшими намерениями молит Бога указать, куда сдуру забежал беспокойный ярыжка.

— Еще крестись! — потребовал сердитый мужик.

— А ты знаешь, куда его, голубчика моего, от меня спрятали? — с пламенной надеждой спросил Стенька.

Мужик поглядел на Стеньку с превеликим подозрением.

— Да вот те крест! — Стенька и в третий раз перекрестился. — Никто меня за старцем не посылал, я сам про него в Ильинской обители прознал! А меня тут со двора на двор посылают, врут, как будто приказный уж не православный человек, а нехристь персидская!

Почему Стенька вспомнил Персидское царство и тамошних бусурман — он сам бы объяснить не мог.

— Сомнительно что-то… — туманно сказал носатый мужик.

— Да ну тебя к бесям! — рассердился Стенька и пошел прочь. Ушел он, впрочем, недалеко — странный собеседник его нагнал.

— Прости, брат, уж больно твой кафтан мне не понравился!

— А что кафтан? Кафтан и снять недолго!

— Так снял бы ты его, право! А то людишки пугаются — Земского приказа боятся. Как на твои красные буквищи поглядишь — так уж сразу отойти подале охота!

— А коли сниму — отведешь к старцу? — тут же перешел в наступление Стенька.

— Мы, брат, старца бережем. А он же еще и расхворался. Стой тут, я за тобой приду.

И он действительно, уйдя, очень скоро появился. Стенька ждал его у забора, уже немного обеспокоившись тем, что вечер, скоро стемнеет, а домой добираться — морока, и Наталья разогревать ужин не станет, даст ломоть хлеба с солью и ковшик кваса — тем и будь доволен. А старец уж точно ужином не угостит — сам, поди, сухие корочки грызет.

— Пойдем, молодец, — сказал носатый мужик. — Старец-то плоховат, хворь привязалась, не отпускает. Может, и скажет чего…

Дом, куда привели Стеньку, был построен, поди, еще при царе Иване, пережил и пожары, и смуту, и новые пожары. Это была сосновая изба мерою в три сажени, кто обитал наверху — неизвестно, а в подклете действительно лежал на скамье старец. Этот подклет был настолько грязен и запущен, что даже Стенька, обычно не замечавший Натальиных стараний по наведению порядка, ужаснулся. Похоже, что тут никогда и не жили, а использовали помещение для хозяйственных нужд.

Старец лежал на широкой лавке с изголовьем, под ним был сенник, набитый еще в прошлое царствование — швы прохудились, из них торчало дурно пахнущее сено. Укрыли старца двумя тулупами, один другого хуже. Рядом с лавкой стояла пятиногая скамейка-суковатка, на ней — какие-то сулейки и горшки. Таких скамеек в Стрелецкой слободе, где после свадьбы поселился Стенька, уже давно не видывали. Разве что в крестьянском жилье они попадались — из распиленного вдоль обрубка ствола, а ножки — на нужной длине подрезанные толстые ветки. Был и светец, но не железный, на три лучины, как в хорошем доме, а деревянный. Под ним стояла лоханка с водой, чтобы угольки, падая, не наделали пожара. Более ничего, необходимого в человеческом жилье, Стенька не приметил. На стенах были развешаны пилы, топоры, какие-то неизвестные Стеньке орудия — изогнутые, с двумя ручками, и все это добро уже порядком заржавело.

Стенька оглянулся в поисках образов — лоб перекрестить. Ни одного не нашел.

— Как же он тут?.. — шепотом спросил Стенька.

— А он почитай что и не разумеет ничего от хвори. Бывает, придет в себя — так молится.

— Как же молится — без образов-то?

— А так и молится — перед собой глядит. Ему святые лики перед взором являются! — и мужик опять выразительно поднял вверх перст. — Погоди-ка, я его разбудить попробую…

Мужик потряс старца за плечо, Стенька услышал сердитое бормотанье.

— Сказывает, чуть погодя чтоб подошли, — объяснил мужик. — Мы-то понимать наловчились. Пойдем, молодец, посидим пока в саду на лавочке. Бабы коров доили, коли хочешь — молоком угостим.

— Это славно! — обрадовался Стенька.

Наталья редко предлагала молока, хотя корова в их хозяйстве имелась. Молоко шло на творог, на сметану, иногда на коровье масло, а еще, как справедливо подозревал Стенька, на Домниных детишек. Ему же доставалось в лучшем случае пахтанье.

Сад был невелик, зато при лавочке имелся вкопанный в землю стол для летнего ужина. Румяная баба принесла уже выставленное было на холод молоко, Стенька с большим удовольствием выпил целую кружку. Жизнь казалась прекрасной — вот еще бы старец очнулся и дал наконец заветную молитву.

— Я — Федот, а тебя как звать? — спросил мужик.

— А Степаном.

— Ты, Степа, пей, коли хочешь — еще принесут. Ого, к нам гость пожаловал! Челом, Никита Борисович! Челом, Демьян Петрович!

Увидев первого гостя, Стенька чуть с лавочки не свалился.

Он был невысок, плотен, в распахнутом терлике из дорогого василькового сукна, с широченными рукавами, собранными у запястья на отделанные золотным кружевом зарукавья, под терликом на щеголе была одна лишь рубаха с портами, но рубаха — алого шелка, богато вышитая, и кушак, перехвативший стан ниже пуза, тоже дорогой, тонкой работы. Но это бы еще полбеды, Стенька в Кремле нагляделся на бояр и князей в роскошных шубах и кафтанах. Никита Борисович не имел бороды. То есть вовсе никакой не имел. Хотя по годам она ему уже полагалась.

Безбородыми на Москве только немцы и прочие иноземцы из Кукуй-слободы хаживали. И то — иные норовили одеться в русское платье и хоть какую бороденку отрастить. Был случай — патриарх, едучи в санях, заметил, что стоят люди, по виду — русские, а шапок не снимают, не крестятся. Велел узнать — оказалось, немцы. Тогда жителям Кукуй-слободы запретили было русское платье носить, но не станешь же проверять всех, кто толчется на торгу или бежит по улице!

Впрочем, Никита Борисович не совсем был безнадежен — бороду брил, а усы отпустил знатные, настоящие польские усы с вывертом, так что кончики лихо торчали. И весь вид его был бойкий, уверенный, и даже тройной подбородок внушал уважение — ишь ведь, сладко и жирно мужик ест-пьет, не с хлеба на квас перебивается!

Гостя сопровождал похожий на него человек, тоже со знатным брюхом, тоже богато одетый, только ростом пониже и с бородой, сведенной на клин. Он держался чуть позади. Стенька счел бы их за братьев, но скоро заметил разницу — кроме бороды, Демьян Петрович имел странную особенность — руки и лицо были словно от иного туловища, худощавого, а безбородый руки имел пухлые и щеки огромные.

— Здорово, брат Федот! — сказал Никита Борисович. — Гостя привечаешь?

— К старцу нашему за молитвой пришел, а старец в полудреме, говорить не желает.

— Это не полудрема, это непрестанная молитва, слыхали про такую?

— Слыхали, — отвечал Стенька, вспомнив, как толковал об этом отец Кондрат.

Дар непрестанной молитвы мало кому дается. Тут «Отче наш» с утра наскоро возьмешься читать — и то мысли на постороннее собьются.

Никита Борисович всем видом выказал желание сесть на лавочку, Федот тут же вскочил и уступил место. Демьян Петрович встал за спиной толстяка, всячески показывая свое подчиненное положение.

— Ну что, сыскалась пропажа? — озабоченно спросил Федот.

— Какое там! Дитя в три ручья ревет, выпороть обещали. Да и мне не слаще — куда глядел?

— А что за пропажа? — тут же полюбопытствовал Стенька. Этому он научился от Деревнина — не пахнет ли дельцем, по которому можно походить, потрудиться и за то денег получить или подарок?