Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис - Коллектив авторов

Поначалу даже склонность Керенского к истерии воспринималась как нечто естественное. В конце марта на заседании Исполкома Петроградского Совета И.Г. Церетели предупреждал: «Сейчас будет здесь Керенский. Но, по имеющимся сведениям, он нервно расстроен. Будет нежелательно [резко говорить с ним]»{2696}. Но времена менялись. Жесткую характеристику Керенскому дал H. H. Суханов. «И на посту министра-президента, — считал он, — Керенскому пришлось остаться тем же, чем он был в роли агитатора, лидера парламентской “безответственной оппозиции”: беспочвенником, политическим импрессионистом и… интеллигентным обывателем»{2697}. В.Д. Набоков отмечал, что Керенский был «соткан из личных импульсов», «душа его была “ушиблена” той ролью, которую история ему — случайному, маленькому человеку — навязала…»{2698} Наиболее язвительно высказывался Л.Д. Троцкий.

«…Керенский был и остался случайной фигурой, временщиком исторической минуты. Каждая новая могучая волна революции, вовлекавшая девственные, еще не разборчивые массы, неизбежно поднимает наверх таких героев на час, которые сейчас же слепнут от собственного блеска…»{2699} Однако интеллигентным дамам в апреле-мае 1917 г. Керенский казался «чуть ли не сошедшим с неба ангелом — и именно ангелом мира»{2700}. Создается впечатление, что появление тех или иных лидеров было «запрограммировано» всем «излишне эмоциональным» ходом русской революции. До поры до времени такая личность оказывалась востребованной.

Поразительная картина неустойчивости харизмы Керенского прослеживается по дневникам одной студентки Одесской консерватории. «Я полна радости и счастья… Вчерашний день (15 мая 1917 г.) — один из лучших и радостных дней в моей жизни: приехал Александр Федорович Керенский — и я его видела! — восторженно писала она. — Все были в каком-то религиозном экстазе, и толпа превратилась в дикарей… Многие стояли и плакали от восторга и умиления… Про него никто не может сказать ничего дурного, даже его враги, даже ленинцы… Милый дорогой Керенский, гений и главный двигатель Русской Революции». Ей казалось, что по случаю визита «гения» «все сразу подешевело» и вообще «наша революция справедливая и не похожа на кровавую французскую расправу». Увы, через полмесяца ей пришлось выслушать иное мнение столичной знакомой: Керенский — «морфинист, и дни его сочтены», у него «пять любовниц-евреек». А 25 июля 1917 г. она сама признала, что Керенский «делает ошибку за ошибкой», и она его «больше не любит и не преклоняется»{2701}. В смутные времена легко стать заложником неумеренных эмоций. Это касается и простых людей, и их «вождей».

В 1917 г. люди не скупились ни на восторги, ни на уничижительные эпитеты. Писатель Л. Андреев, называя Керенского «государственным идиотом», заявлял, что он «в своей слабости преступен перед Россией». Но находились люди, которые, в сердцах именуя Керенского «канатным плясуном» и «помощником Вильгельма», все же признавали, что, хотя его голова «наполнена исключительно теорией и доктриной», он все же начал поворачивать «на государственно-практический путь»{2702}.

Стране было недостаточно одного яркого вождя. Требовалась своего рода иерархия харизматичных лидеров. Они, в свою очередь, должны были располагать набором опытных управленцев. Между тем довольно скоро возникла объективно более опасная для власти зона конфликта: противоречие между КОБами губернского уровня (интеллигентскими по составу) и устремлениями низов, особенно крестьян.

Европеизированным политикам трудно было понять, до какой степени их будущее зависит от традиционалистской крестьянской массы. А в близких для нее вопросах она была крайне нетерпелива. Ей нужны были «свои» политики. 

Уже в мае 1917 г. крестьяне Пензенской губернии заявляли, что «кроме волостного комитета они никого не признают», поскольку уездные и городские комитеты «работают на руку земледельцам»{2703}. Некоторые крестьяне в середине лета считали, что уездные и губернские земства обходятся слишком дорого, и предлагали «окружные» земства для 4–5 волостей{2704}. В Ельнинском уезде Смоленской губернии волисполком действовал «наперекор» губернскому комитету, крестьяне выступали против помещиков в соответствии с его указаниями{2705}. И эта тенденция усиливалась в связи с развитием аграрного движения. А в конечном счете вышестоящие органы могли только санкционировать решения низовых крестьянских организаций о распределении захваченных земель{2706}.

Все это было не случайно. Волостные комитеты представляли политическую культуру большинства народа. «Городская» политика становилась для крестьян все более чужой. Лидеры типа Керенского производили на них впечатление до тех пор, пока массовые ожидания проводились в жизнь.

До 1917 г. либералы пребывали в убеждении, что окончательное утверждение демократии связано с укреплением институтов местного самоуправления на низовом уровне. Отсюда убежденность, что следует как можно скорее достроить и демократизировать систему земских учреждений вширь (распространить их на «неземские» регионы) и вглубь, т. е. утвердив их на волостном уровне. Логически это была верная установка. Не учитывалось, однако, другое: само слово земство было достаточно скомпрометировано в глазах крестьян как «барская» затея; активизация крестьянских масс могла развернуться только в привычных общинно-сословных границах; темп их самоорганизации опережал возможности «правильной» выборной системы. Тем не менее даже в начале августа некоторые кадеты надеялись наладить пропагандистскую работу в волостных земствах и сельских школах{2707}. Предложение явно запоздало. Система управления уже была поражена изнутри. «Крестьяне и слышать не хотят о земстве и требуют уничтожения земств уездных и губернских», — такая информация доходила до городских жителей в мае 1917 г.{2708}

Первоначально волостные комитеты были всесословными. Но с апреля, когда в деревню хлынули солдаты-отпускники, началось вытеснение из них сельской интеллигенции. Судьба власти во все большей степени становилась зависимой от вопросов о мире и земле. В первом вопросе Керенский выглядел то ли обманщиком, то ли безнадежно запутавшимся демагогом. По второму его позиция смотрелась невнятно.

Теоретики аграрного вопроса ощущали его нарастающую актуализацию. Образовавшаяся в апреле Лига аграрных реформ признавала необходимость ликвидации помещичьего землевладения (за исключением рентабельных или «образцовых» хозяйств, на чем издавна настаивали кадеты). Правительство также намеревалось решить земельный вопрос, руководствуясь не столько соображениями государственной целесообразности, сколько представлениями о «справедливости» (в ее народническом толковании). Крестьяне уловили эту готовность власти. Однако она по-прежнему запаздывала. Более того, правительство действовало в направлении, объективно противостоящем общинным интересам.

Только 28 апреля последовало постановление Временного правительства о приостановлении действия старого положения о землеустройстве. Главный земельный комитет начал свою работу лишь в мае 1917 г. Объяснить причины промедления власти в столь болезненном для себя вопросе крестьяне не могли. Еще труднее было им понять, почему правительство не желает пересматривать «несправедливые» решения «царских» землеустроительных комиссий{2709}.

Крестьяне демонстрировали крайнее нетерпение. За март-май 1917 г. в европейской части России состоялось 29 губернских и 67 уездных съездов крестьян. Крестьянами было вынесено 229 земельных постановлений. Из них 100 было принято волостными и сельскими сходами, 40 — солдатскими собраниями, 89 — губернскими организациями. Крестьяне единодушно требовали конфискации казенных, удельных, церковных, монастырских и помещичьих земель без выкупа. Относительно купчих земель мнения разошлись: лишь 80% крестьян настаивали на общинном принципе землепользования и безвозмездного отчуждения всех земель, в том числе и купчих крестьянских{2710}. В связи с этим усилилось противостояние низовых крестьянских организаций с органами управления уездного и губернского уровня.

4–28 мая 1917 г. проходил I Всероссийский съезд крестьянских депутатов. Из 1353 его делегатов 672 человека представляли крестьян 70 губерний и областей, а 681 — солдат фронта и тыла. Эсеров было 537, меньшевиков — 103, большевиков — 20. Формально съезд пошел за эсерами, их лидер В.М. Чернов уже ощущал себя вождем сельской России. Однако в президиум поступило 150 записок, в которых крестьяне недоумевали, почему нельзя немедленно объявить землю всенародной собственностью. В.И. Чернов объяснял, что это может лишь будущее Учредительное собрание, а пока нужно подготовить законы, согласно которым произойдет будущий земельный передел. Вместе с тем эсеры согласились, что все земли должны перейти в руки земельных комитетов, получивших право «определения порядка обработки, обсеменения, уборки полей, укоса лугов». Состоявшийся вслед за тем III съезд партии эсеров подтвердил это решение. Но полумеры лишь возбуждают нетерпение. Поэтому крестьяне истолковали эти резолюции как санкцию на немедленный захват земли{2711}. Для этого не нужно было никакого Учредительного собрания.