Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Если бы я мог воспользоваться своей энергией… — сказал Розмари ее таинственный друг, как всегда очаровательно улыбаясь, и она повторила:
— Если бы ты мог воспользоваться своей энергией, то что?
— А то, что — для начала — все комнаты в домиках я бы выкрасил белой краской.
— Ох, нет! — возразила она. — Мне хочется, чтобы все домики выглядели по-разному! Первый — розовый, второй — персиковый, третий — светло-голубой, четвертый — бледно-желтый…
Он улыбнулся, качая своей светящейся головой.
— Нет. Все должно быть абсолютно белым, — сказал он. — Белый — вот истинный цвет энергии. А вот ковры на полу вполне могут быть разноцветными. И занавески тоже: красные в белую клетку, синие с белым, желтые с белым…
— Ах, занавески!.. — сказала она, и сердце у нее упало при мысли об огромном тюке бежевой в зеленую полоску материи, и он, посмотрев на нее, снова рассмеялся, но рассмеялся так дружелюбно и по-доброму, что ей и самой захотелось улыбнуться.
— Ничего, это не страшно. С занавесками я справлюсь сам, — сказал он. И справился — во всяком случае, на какое-то время.
Она не заблуждалась на его счет, не такой уж она была дурочкой. Когда она читала в журналах «Сан» или «Инкваэрер» о космических пришельцах и летающих тарелках, ей было интересно, но она понимала, что это всего лишь научная фантастика. Если поверишь в это всерьез, вот тогда действительно беда. Но ее друг — совсем другое дело; он был как бы игрой в то, во что можно было бы поверить; или подарком ей — потому что он сам нуждался в ее помощи. Он был совсем не такой, как космические пришельцы, являющиеся на летающих тарелках, знающие все на свете и посланные исключительно для того, чтобы спасти человечество. Хотя человек-энергия тоже, конечно, помогал ей, приходя к ней в ее мечтах, в ее снах наяву, но самое главное — ему самому была нужна ее помощь, он сам был в беде!
Вскоре после Рождества у Боба был сильный приступ холецистита. Он сперва решил, что это сердце, и страшно перепугался. Но все было настолько похоже на первый приступ, случившийся два года назад, что Розмари практически не сомневалась, что это опять дает себя знать желчный пузырь, и испугалась не слишком сильно, хотя их поездка ночью в дальний госпиталь на побережье была просто кошмарной — сквозь темноту били струи сильного дождя, Боб задыхался от боли, был до смерти перепуган и не желал слушать ни Розмари, которая все пыталась убедить его, что ничего страшного, и как-то подбодрить, ни доктора. Даже вновь оказавшись дома, когда приступ купировали и он перестал наконец, тупо глядя в экран телевизора, в неимоверных количествах поглощать картофельные чипсы, подсоленные шкварки из свиных шкурок и попкорн, Боб продолжал утверждать, что у него был сердечный приступ. Розмари слышала, как он говорил одному постояльцу, выдавая ему ключи от домика: «Знаете, у меня недавно с сердцем совсем худо было, так что я особенно хозяйством не занимаюсь…» Иногда Боб охотно разговаривал с некоторыми постояльцами, и она никогда не могла понять, кого и почему он для этих бесед выбирает, потому что чужих людей он чаще всего встречал с кислой рожей, а то и злобный, как гиена.
— В январе еще ладно, ты тогда плохо себя чувствовал, да и постояльцев практически не было, но если ты так и будешь сидеть в офисе и только постояльцев в журнал записывать, то хоть побриться-то тебе придется! — сказала она Бобу в марте, после того как семья из четырех человек, приехавшая из Вашингтона, заглянула было в номер 3, а потом старшие сказали растерянно: «Нет, спасибо…» Такие милые люди, и детишки у них были такие хорошенькие!.. Но останавливаться у них они все же не стали, а быстренько снова сели в машину и поехали дальше на юг.
— Я, черт побери, бреюсь, когда захочу, ясно тебе? — рявкнул в ответ Боб. — И прекрати меня пилить! — А ведь она ему ни слова поперек не сказала с той ночи, когда везла его сквозь сплошную завесу дождя в госпиталь, и всегда была с ним весела и приветлива. Она на него никогда не обижалась, только жалела его, даже когда он вроде как хвастался тем, что «у него с сердцем было худо». Но на этот раз его грубый ответ подействовал на нее так, словно он в сердцах что было сил хлопнул дверью. Она видеть не могла этот поросший серой щетиной подбородок! Ей просто плакать хотелось, настолько безобразно выглядел Боб, когда несколько дней ходил небритым. Она ему не ответила; молча вышла и направилась к себе в кладовую, хотя, уже переступив порог, никак не могла сообразить, зачем сюда явилась. Давно миновал полдень, а у них был занят всего лишь один домик. Какой-то молодой человек поселился там вчера утром. Он был такой тощий, словно питался отбросами, и вид имел чрезвычайно унылый; фотографии таких тощих, унылых типов часто появлялись в газетах, а их соседи потом говорили: «Надо же, всегда был такой тихий…» — и оказывалось, что этот «тихий» убил свою жену и двоих детей, четырехлетнего сынишку и новорожденного младенца, а заодно и приходящую няню; и под конец разобрался с самим собой.
Хотя лучше бы он именно с этого начал! Но этот молодой человек не внушал Розмари никаких опасений, хотя и казался ей каким-то скользким, увертливым. Она поселила его в номере 9, где телевизор принимал только две программы — в самый раз для него. Она была абсолютно уверена и никак не могла себя в этом разубедить, что все лучшие номера следует сохранять для ПРИЯТНЫХ семей, которые непременно подъедут попозже. Молодой человек расплатился наличными и ни на что ни разу не пожаловался. Насколько могла заметить Розмари, он все время сидел в своем домике перед экраном жалкого телевизора, который принимал только две программы. Уже ближе к вечеру супруги лет пятидесяти из Монтаны потребовали домик с кухней.
Розмари поселила их в номере 1, по-прежнему приберегая номер 3 для «приятной семьи» (а когда такая семья наконец появилась, Боб насмерть их напугал своим видом, и они уехали!). Пара из Монтаны расплатилась кредитной карточкой «Виза», и Розмари была уверена, что уж они-то оставят все в чистоте. Потом, уже после
