Чернильно-Черное Сердце (ЛП) - Джоан Роулинг

— Не похоже на идеальное место для жизни инвалида-колясочника, — прокомментировал Страйк, разглядывая узкие дверные проемы позади Викаса, которые, несомненно, вели к лестницам еще более узким и крутым, чем в отеле “Марин”.

Через несколько минут Робин припарковалась, и они вышли из машины, причем Робин теперь прокладывала дорогу по своему телефону.

Мимо них проходило много молодых людей, также наслаждавшихся мягким вечерним воздухом. Солнце придавало золотистый отблеск старым кирпичным зданиям. Робин, чья собственная студенческая жизнь закончилась так гротескно, вспомнила те короткие месяцы счастья и свободы, о которых она обычно избегала думать из-за того, что произошло с ней на лестничной клетке общежития. За прошедшие годы она пришла к выводу, что если бы насильник в маске гориллы не протянул руку из того темного пространства и не схватил ее, то они с Мэтью расстались бы еще до двадцати лет, разделенные конкурирующими интересами и жизнями. Вместо этого Робин бросила учебу, вернулась домой к родителям в маленький йоркширский городок, где она выросла, и прижалась к единственному мужчине в мире, который казался ей безопасным. Поскольку эти воспоминания оставались болезненными, она решительно переключила свое внимание на окружающий мир.

— Это было бы прекрасное место для учебы, не так ли? — сказала она Страйку, когда они переходили мост через реку Кэм и смотрели вниз на окаймленную ивами воду, на которой двое молодых студентов катались на лодках.

— Да, если тебе нравятся статуи и тоффы.

— Вау, — сказала Робин, улыбаясь ему. — Я и не знала, что ты такой грубый. — Ты же сам из Оксбриджа, почему такое отношение?

— Я — неудачник Оксбриджа, — поправил он ее, когда они вошли в Гаррет Хостел Лэйн, узкий переулок между старыми кирпичными зданиями.

— Это не неудача, если ты решил уйти по собственному желанию, — сказала Робин, которая знала, что Страйк бросил Оксфордский университет после подозрительной смерти своей матери.

— Да, я уверен, что Джоан так и сказала соседям, — ответил Страйк, который хорошо помнил горькое разочарование своей тети по поводу его ухода из Оксфорда.

— Что ты изучал? — спросила Робин, которая никогда об этом не спрашивала. — Классику?

— Нет. Историю.

— Правда? Я думала, раз ты знаешь латынь…

— Я не знаю латынь, — сказал Страйк. — Не знаю как следует. У меня просто хорошая память и сертификат об общем среднем образовании.

Они свернули на Тринити-лейн.

— В одном из сквотов, куда нас забрала мама, — сказал Страйк, к удивлению Робин, потому что он редко рассказывал о своем детстве, — жил парень, который был учителем классики в какой-то крупной государственной школе. Я сейчас не могу вспомнить, в какой именно, но знаю, что она была известной. Этот парень был алкоголиком и утверждал, что у него был нервный срыв. Ну, он был довольно неуравновешенным, так что, возможно, так и было, но он также был настоящим дерьмом.

Мне было около тринадцати, и он сказал мне, что я никогда ничего не добьюсь, потому что, помимо всего прочего, мне не хватает всех основ джентльменского воспитания.

— Например?

— Ну, типа классики, — сказал Страйк. — И он процитировал мне какой-то длинный латинский тег с усмешкой на лице. Я не знал, что это значит, поэтому, естественно, не мог ничего ответить — но мне очень не нравилось, когда меня опекали, когда я был ребенком.

Они продолжали идти по Тринити-лейн, между старинными кирпичными зданиями.

— В общем, — сказал Страйк, — когда мы ушли из сквота, а я помню, что это было примерно через день, я стащил все латинские книги парня.

Робин разразилась смехом: она не ожидала такого поворота событий.

— Там была копия Катулла, — сказал Страйк. — Ты когда-нибудь читала Катулла?

— Нет, — сказала Робин.

— Он грязный — я знал, потому что с одной стороны был английский, а с другой — латынь. В основном это секс, траханье, минет, стихи о том, что люди, которые не нравились Катуллу, были засранцами, и его увлечение женщиной, которую он называл Лесбия, потому что она была с острова Лесбос.

— Предположительно, она не была…?

— Нет, она любила мужчин, очень сильно, согласно Катуллу. В любом случае, я больше не хотел, чтобы меня опекал какой-нибудь ублюдок, говорящий на латыни, поэтому я использовал книги этого ублюдка, чтобы выучить достаточно, чтобы получить сертификат два года спустя, и запомнил тонну цитат.

Робин начал смеяться так безудержно, что Страйк тоже начал смеяться.

— Что смешного?

— Ты выучил латынь, чтобы доказать свою правоту человеку, которого ты никогда больше не встретишь?

— Он покровительствовал мне, — сказал Страйк, который все еще ухмылялся, но не мог понять, почему она считает его поведение необычным. — И вот что я тебе скажу: нет ничего лучше латыни, чтобы дать пощечину людям, которые считают себя лучше тебя. Я использовал ее несколько раз с хорошим эффектом.

— Это совершенно новая сторона тебя, — сказала Робин, с трудом пытаясь подавить смех. — Надо было сказать тебе, что ни один джентльмен не может держать голову на плечах, пока не разберется в размножении овец. Ты бы, наверное, сбежал, чтобы получить степень в этой области.

— Не в обиду твоему отцу, — усмехнулся Страйк, — но если тебе нужна ученая степень, чтобы понять, как размножаются овцы, у тебя есть заботы поважнее, чем быть джентльменом…

— Я использовал латынь на Шарлотте в тот вечер, когда встретил ее, — неожиданно добавил он, и Робин перестала смеяться, чтобы послушать. — Она думала, что я просто какой-то придурок, но она болтала со мной, потому что хотела позлить Росса, когда он пришел за ней на вечеринку. Они встречались и поссорились — она хотела заставить его ревновать.

— В общем, она изучала классику, — сказал Страйк, когда они вошли в проход Сенатского дома. — Она сказала мне, что любит Катулла, ожидая, что я не слышал о нем, и я начитал Катулла Пять, его первую любовную поэму к Лесбии, целиком. Остальное — история: шестнадцать лет гребаной боли. Уместно, правда, потому что Лесбия устроила Катуллу охуенный танец… Это оно?

Колледж Гонвилл и Кайус возвышался над ними, его арочный вход преграждали черные железные ворота, а его богато украшенный фасад из камня цвета чернозема бросал вызов современному миру, представленному окружающими магазинами. Три статуи