Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Как нам известно, Рузский был в курсе всех планов заговоров и вполне им сочувствовал. И он был против миссии генерала Иванова и нехотя выполнял приказы об отправке воинских частей с вверенного ему фронта. О последующем — только со слов непосредственных участников событий и из документов, в подлинности которых никто не сомневается.

Об атмосфере в штабе Северного фронта свидетельствует дневник генерала-квартирмейстера Болдырева. 1 марта, еще до прибытия императора, он записывал: «Решается судьба России… Пскову и Рузскому, видимо, суждено сыграть великую историческую роль… Здесь, в Пскове, окутанному темными силами монарху придется вынужденно объявить то, что можно было сделать вовремя… Я сказал Данилову, что сегодня вопрос надо кончить, что завтра уже будет поздно. Видимо, они с Рузским решили, что другого выхода нет»[2169]. Рузский, который не успеет оставить никаких мемуаров, тем не менее, рассказывал о событиях тех дней многим собеседникам. Наиболее систематически его воспоминания записал генерал Вильчковский, регулярно общавшийся с Рузским в течение года в 1917–1918 гг., а также великий князь Андрей Владимирович. Итак, вечером 1 марта обстановка в глазах Рузского выглядела следующим образом: «В Петрограде образовалось для восстановления государственного и общественного порядка новое правительство в лице Временного комитета Государственной думы, о чем сообщило официально телеграфное агентство; военный бунт приходит к концу; очевидно, что комитет с ним справился и продвижение отрядов генерала Иванова приобретало другой характер; правительство это Ставкой признано…»[2170].

К Пскову первым около 7 часов вечера подошел литерный «Б». В поезде свиты ехал генерал Дубенский: «Станция темноватая, народу немного, на платформе находился псковский губернатор, несколько чинов местной администрации, пограничной стражи генерал-лейтенант Ушаков и еще небольшая группа лиц служебного персонала. Никаких официальных встреч, вероятно, не будет и почетного караула не видно»[2171].

Императорский поезд подошел к вокзалу в 19.35. «Будучи дежурным флигель-адъютантом, я стоял у открытой двери площадки вагона и смотрел на приближающуюся платформу, — писал полковник Мордвинов. — Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением, кажется, губернатора), всегда задолго и в большом количестве собиравшегося для встречи Государя, на ней не было»[2172].

Ситуация была действительно беспрецедентной, о чем напишет князь Трубецкой — в то время заместитель главы уполномоченного Всероссийского земского союза по Северному фронту. «Я решил ехать на вокзал, туда, где был Государь… Вокзал был как-то особенно мрачен. Полиция и часовые фильтровали публику…

— Где поезд Государя Императора? — решительно спросил я какого-то дежурного офицера, который указал мне путь, но предупредил, что для того, чтобы проникнуть в самый поезд, требуется особое разрешение. Я пошел к поезду. Стоянка царского поезда на занесенных снегом неприглядных запасных частях производила гнетущее впечатление. Не знаю почему — этот охраняемый часовыми поезд казался не царской резиденцией с выставленным караулом, а наводил неявную мысль об аресте»[2173]. Итак, поезд императора был поставлен на запасные пути, вокзал оцеплен, никакой официальной встречи не было, как не было на перроне и генерала Рузского.

Дубенский и барон Штакельберг прошли в вагон лиц свиты. «Мы застали всех в коридоре: тут был граф Фредерикс, К. Д. Нилов, князь Долгорукий, граф Граббе, С. П. Федоров, герцог Лейхтенбергский. Уже знали, что почетного караула не будет и Его Величество на платформу не выйдет». Царь на короткое время принял губернатора, который, вопреки обыкновению, не пригласил его в свой дом. Ждали Рузского, который на время пребывания императора перебрался из штаба в собственный поезд, приказав находиться с ним генералов Данилова и Савича.

«Еще прошло несколько минут, и я увидел, наконец, генерала Рузского, переходящего рельсы и направляющегося в нашу сторону, — свидетельствовал Мордвинов. — Рузский шел медленно, как бы нехотя и, как нам всем невольно показалось, будто нарочно не спеша. Голова его, видимо в раздумьи, была низко опущена»[2174]. То же запомнилось и Дубенскому: «Рузский шел согбенный, седой, старый, в резиновых галошах; он был в форме Генерального штаба. Лицо у него было бледное, болезненное и глаза из-под очков смотрели неприветливо. Небольшой с сильной проседью брюнет генерал Данилов, известный в армии и штабах под именем «черный», следовал за главнокомандующим. Они вошли в вагон свиты…»[2175]. Рузский прошел в купе Долгорукого, где вокруг командующего фронтом столпилась вся свита. Все хотели говорить и перебивали друг друга, хотели узнать обстановку и призывали Рузского помочь императору. Генерал отвалился в угол дивана и саркастически на всех смотрел. Повествует Дубенский:

«— Теперь уже поздно, — сказал Рузский. — Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Государственной думой и давать те реформы, которые требует страна. Меня не слушали. Голос хлыста Распутина имел большее значение. Им управлялась Россия. Потом появился Протопопов и сформировано ничтожное министерство князя Голицына. Все говорят о сепаратном мире, — и т. д. и т. д. с яростью и злобой говорил генерал-адъютант Рузский.

Ему начали возражать, указывали, что он сгущает краски и многое в его словах неверно. Граф Фредерикс вновь заговорил:

— Я никогда не был сторонником Распутина, я его не знал и, кроме того, вы ошибаетесь, он вовсе не имел такого влияния на все дела.

— О вас, граф, никто не говорит. Вы в стороне стоите, — ответил Рузский, и в этих словах чувствовалось указание, что ты, дескать, стар и не в счет.

— Но, однако, что же делать? Вы видите, что мы стоим над пропастью. На вас только и надежда, — спросили разом несколько человек Рузского.

Век не забуду ответа генерал-адьютанта Рузского на этот крик души всех нас, не меньше его любивших Россию и беззаветно преданных Государю Императору.

— Теперь надо сдаться на милость победителям, — сказал он.

Опять начались возражения, негодования, споры, требования, наконец, просто просьбы помочь царю в эти минуты и не губить отечества. Говорили все»[2176]. В эту минуту вошел Мордвинов и доложил Рузскому, что император может его принять. Главнокомандующий фронтом и его начальник штаба направились к выходу, неохотно пообещав после аудиенции вернуться и рассказать о результатах беседы и оставив свиту в шоке.

«С цинизмом и грубой определенностью сказанная Рузским фраза — «надо сдаваться на милость победителя» — все уясняла и с несомненностью указывала, что не только Дума, Петроград, но и лица высшего командного состава на фронте действуют в полном согласии и решили произвести переворот, — писал Дубенский. — …Чувство глубочайшего негодования, оскорбления испытывали все. Более быстрой, более сознательной предательской измены своему Государю представить себе трудно. Думать, что Его Величество сможет поколебать убеждение Рузского и найти в нем опору для своего противодействия начавшемуся уже перевороту — едва ли можно было. Ведь Государь оказался отрезанным от всех. Вблизи находились только войска Северного фронта, под командой того же генерала Рузского, признающего «победителей».

Генерал-адъютант К. Д. Нилов был особенно возбужден, и когда я вошел к нему в купе, он, задыхаясь, говорил, что этого предателя Рузского надо арестовать и убить, что погибнет государь и вся Россия»[2177]. Идея Нилова не была лишена разумного основания и актуальности. Но никто так и не довел ее до Николая, а самому ему она не пришла в голову (точнее, не пришла вовремя). В свите царя не было ни одного самостоятельного политика и ни одного человека, которого можно было назвать политическим советником. Это было «техническое окружение». Им крайне трудно было представить, как можно давать советы императору, они привыкли выполнять его приказы. Мрачный Нилов заперся в своем купе и причитал о недопустимости оставления трона А сам Николай II мог еще не заподозрить откровенную измену: он слишком доверял своим генералам. Даже в ту минуту.