Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Здесь явное недоразумение. Об аресте царя речь тогда вряд ли могла идти, Родзянко добивался в тот день издания манифеста, подготовленного великими князьями об ответственном министерстве (надо думать, под председательством Родзянко). Совет в то время в принципе не был в состоянии что-либо приказать железнодорожникам или куда-то не пустить Председателя Думы. И наконец Исполком Совета в действительности принял решение, разрешавшее отъезд Родзянко.

Дело происходило так. Вскоре после начала заседания Исполкома Совета из-за гардины неожиданно появился полковник в походной форме и начал рапортовать, что Исполком является настоящей властью, и без него никаких вопросов не решить. Из объяснений полковника, который долго не мог от волнения сформулировать свою мысль, обнаружилось, что он послан Временным комитетом, чтобы запросить мнение Совета относительно поездки Родзянко к царю. После короткого обсуждения почти единогласно было принято решение: отказать. «Все выражали соображения, что Комитет Государственной думы, посылая к царю свою делегацию, способен на закулисную сделку с монархией»[2150], — вспоминал Шляпников. В этот момент Чхеидзе позвали к Родзянко. После некоторого ворчания и протестов большевиков — цель вызова была очевидна — Чхеидзе стал собираться. Но тут в зал влетел Керенский с выражением отчаяния на побледневшем лице:

«— Что вы сделали! Как вы могли! — заговорил он прерывающимся трагическим шепотом. — Вы не дали поезда! Родзянко должен был ехать, чтобы заставить Николая подписать отречение, а вы сорвали это. Ответственность будет лежать на вас!

Керенский задыхался и, смертельно бледный, в обмороке или полуобмороке упал на кресло. Побежали за водой, расстегнули ему воротник. Положили на подставленные стулья, прыскали, тормошили, всячески приводили в чувство. Я не принимал участия и мрачно сидел в соседнем кресле. Сцена произвела на меня отвратительное впечатление»[2151], — записал Суханов. Придя в себя, Керенский произнес раздраженную речь о долге крепить связи правого и левого крыльев Таврического дворца. Большинством голосов (за исключением двух большевиков и Суханова) поездка Родзянко была одобрена. Впрочем, никакого практического значения это не имело из-за отсутствия желания на то самого Родзянко.

Почему? Наиболее логичные, хотя тоже довольно путаные объяснения дал он сам: «С откровенностью скажу, причины моего неприезда две: во-первых, эшелоны, вызванные в Петроград, взбунтовались, вылезли в Луге из вагонов, объявили себя присоединившимися к Гос. думе и решили отнимать оружие и никого не пропускать, даже литерные поезда. Мною немедленно приняты были меры, чтобы путь для проезда Его Вел. был свободен, не знаю, удастся ли это; вторая причина — полученные мною сведения, что мой отъезд может повлечь за собой нежелательные последствия и невозможность остановить разбушевавшиеся народные страсти безличного присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания»[2152]. Наконец, в 20.30 Родзянко отправит на имя императора телеграмму: «Чрезвычайные обстоятельства не позволяют мне выехать, о чем доношу Вашему Величеству»[2153]. Он уже знал, что император направляется в Псков. И полагал, что у генералов лучше, чем у него, получится уговорить Николая на что угодно.

Родзянко продолжал произносить речи. «Премьер, вместо того, чтобы работать, каждую минуту должен бегать на улицу и кричать «ура», а члены правительства: одни — «берут крепости», другие — ездят по полкам, третьи — освобождают арестованных, четвертые — просто теряют голову, заталкиваемые лавиной людей, которые все требуют, просят, молят руководства, — удивлялся Шульгин, — Я видел, что так не может продолжаться: надо правительство»[2154]. Но правительства все не было.

Понятно, что в самые первые дни восстания, когда исход его был не очевиден, мало кто хотел брать на себя ответственность за формирование кабинета. Кроме того, существовала надежда, что вопрос о власти решится монаршей волей — через формирование ответственного министерства. Однако серьезную роль сыграло и то обстоятельство, что наиболее активные руководители Временного комитета не желали, чтобы новое правительство вело свою легитимность от Государственной думы как института старого режима. И их совершенно не устраивала фигура Председателя Думы в качестве главы будущего правительства. А та фигура, которая рассматривалась в качестве наиболее приемлемой еще задолго до Февраля — князя Львова, — отсутствовала в столице.

Обо всем этом совершенно откровенно писал Милюков, доказывая, что «это была Дума «третьего июня», — Дума, зажатая в клешни прерогативами «самодержавной» власти, апрельскими основными законами 1906 года, «пробкой» Государственного Совета, превратившегося в «кладбище» думского законодательства. Можно ли было признавать это учреждение фактором сложившегося положения? Дума была тенью своего прошлого»[2155]. И Родзянко уже рассматривался большинством ВКГК как воплощение этого прошлого.

Кроме того, его дружно подозревали в диктаторских замашках. И общим было убеждение, что Родзянко совершенно не приемлем для левых, с которыми предстояло находить общий язык. «У них были какие-то штыки, которые они могли натравить на нас, — свидетельствовал Шульгин. — И вот эти «относительно владеющие штыками» соглашались на Львова, соглашались потому, что кадеты все же имели в их глазах известный ореол. Родзянко же был для них только помещик Екатеринославский и Новгородский, чью земля надо, прежде всего, отнять»[2156]. Председатель Думы был обречен на заклание.

Георгий Львов после полудня 1 марта приехал из Москвы. Его появление в Таврическом дворце дало толчок формированию правительства. «Мы почувствовали себя, наконец, «au complet»[2157], — писал Милюков. О том, как создавался кабинет, слово снова Шульгину. В комнату заседаний Временного комитета опять влетел Керенский с солдатами.

«— Тут два миллиона рублей. Из какого-то министерства притащили… Так больше нельзя… Надо скорее назначить комиссаров… Где Михаил Владимирович?

— На улице…

— Кричит «ура»? Довольно кричать «ура». Надо делом заняться… Господа члены Комитета!

Он исчез. Исчез трагически-повелительный…

Мы бросили два миллиона к секретным договорам, т. е. под стол, — не «под сукно», а под бархат…

Я подошел к Милюкову, который что-то писал на уголке стола.

— Павел Николаевич…

Он поднял на меня глаза.

— Павел Николаевич, довольно этого кабака. Мы не можем управлять Россией из-под стола… Надо правительство.

Он подумал.

— Да, конечно, надо… Но события так бегут…

— Это все равно… Надо правительство, и надо, чтобы вы его составили… Только вы можете это сделать… Давайте подумаем, кто да кто…

Между бесконечными разговорами и тысячью людей, хватающих его за рукава, принятием депутаций, речами на нескончаемых митингах в Екатерининском зале; сумасшедшей ездой по полкам; обсуждением прямопроводных телеграмм из Ставки; грызней с возрастающей наглостью «исполкома» — Милюков, присевший на минутку где-то на уголке стола, — писал список министров…

Так, на кончике стола, в этом диком водовороте полусумасшедших людей, родился этот список из головы Милюкова, причем и голову эту пришлось сжимать обеими руками, чтобы она хоть что-нибудь могла соображать»[2158]. Роль Милюкова в написании списка правительства не оспаривается. Но он не брал список исключительно из собственной головы, иначе в нем не было бы ряда фамилий, Милюкову явно не близких.