Том 4 - Василий Ян

— Вот что я записал: «В лето от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок восьмого (1240 г.) приидоша свеи в силе велице, и мурмане, и сумь, и емь в кораблех множество много зело. Свеи с княземь и бискупы своими. И сташа в Неве, усть Ижоры, хотяче восприяти Ладогу, и Новгород, и всю область Новгородскую… Князь же Олександр неумедли ни мало с новгородцы и с ладожаны, приде на ня, и победи я силою святыя София… и ту бысть великая сеча свеем… и в ту нощь, не дождавшись света, посрамлени свеи отидоша…»

— Да, верно, так и было! — сказал задумчиво Александр.

— А ты, князь, не кручинься, что распрелся [55]с новгородцами. Они же опять к тебе с поклоном придут.

— Перестань, отче! Разве твоя голова уже на плечах плохо держится? Ветром ее, что ли, качает?

— Прости, княжич, меня, скудоумного! В толк я не возьму, к чему ты речь клонишь. О какой туге говоришь?

— Проснись, отче Пафнутий! Сердце-то у тебя разве не русское? Или ты забыл, из какого корня вырос, из какого колодца воду пил? Не из рязанского ли?

Монах поежился, опустил глаза, снова поднял и прошептал:

— Верно сказал: из Рязани я родом!

— А где Рязань?

— Нет Рязани! Воронье только летает на яру, где стояла родная Рязань. Боже, помяни ее защитников, павших на стенах рязанских и буйные головы свои под ними сложивших!

Князь Александр заговорил с глубокой грустью:

— Была Русь привольная, многолюдная. Лежит она теперь придавленная, сиротливая. Свободно по ней ветер гуляет и ездят татарские баскаки, наши головы пересчитывают, сколько дани на кого наложить.

— Верно, княже, верно! Неужели ты дерзаешь так мыслить? — И старик перекрестился на икону, прошептав: — Боже милостивый, обереги княжича Александра от неверного шага!

— Помолчи, отче! Послушай мою кручину. Думаешь, я из Новгорода уехал без памяти, без домысла, чтобы у моего отца жеребцов объезжать? Сердце мое не вытерпело! Иные бояре новгородские родину забыли. А некоторые псковские бояре даже в кафтаны иноземные оделись, шапки набекрень сдвинули и на площади без стыда похаживают, словно гости заморские. А враг злобный, жадный напирает на нас отовсюду: и от свейских земель, и от немецких крепостей. И литовцы радуются, что Русь окровавленная лежит, в муках корчась, в голоде, разрухе и скорби. Враги замыслили навсегда стереть с земли нашу милую Русь, чтобы внуки наши забыли, какая была она и красная, и пресветлая.

— Верно, княже, верно! — продолжал кивать седой головой монах и, подняв полу рясы, вытер щеки, по которым стекали слезы. Он вдруг выпрямился и пристально взглянул на Александра. — Неужто, княже, ты замыслил поднять меч на него… на татарина?

— Чуден ты, отче! Разве я к этому речь веду? Разве сохранилась на это сила в руках? Нынче хан татарский сильнее и свея, и немца, и литвина, и кого хошь. Он теперь до конца Вселенной с победой пройдет.

— О Господи! Когда же конец нашему долготерпению?

— Когда? Еще не скоро! Дай, Господи, только бы нам выдержать. А я сыну накажу, пусть он и своему сыну передаст, чтоб затаил в сердце, как надо готовиться и строить Русь крепкую, единую и дружную, чтобы, когда день великий настанет, тогда мечи были бы вострые, очи зоркие и рука бы не дрогнула.

— Исполать тебе, княже Александр, за слово твое! Ты еще уноша, а говоришь как воин, как муж многоопытный.

Александр помолчал и вдруг спросил, впиваясь горящим взглядом в задумчивое и печальное лицо старого монаха:

— Скажи мне, отче Пафнутий, что такое слава?

Старик помолчал немного, потом тихо, но уверенно сказал:

— Слава — это любовь народная. Слава — это гордость народная, это радость, что есть у нас богатыри, что смело стоят они за родную землю.

— А что такое мудрость?

— Я не раз думал об этом и вспоминал тех, кто поступал мудро. И я смекаю так: ежели ты делаешь то, что нужно, то ты делаешь мудро. А ежели делаешь то, что не нужно, — ты безумец!

— Верно, отче! А если у тебя много врагов: и сильных, и самых сильных, и всяких. Что бы ты сделал?

— Не знаю, княже. Стал бы я тогда Господу молиться: «Да минует меня чаша сия!»

— Эх ты, отче Пафнутий! А еще был раньше храбрым воеводой!

Раздался сильный стук в дверь. Монах подошел к двери и спросил:

— Кто там? Чего надо? Ась?

Старик отодвинул засов и повернулся снова к Александру:

— Княже, княгинюшка Александра прислала Гаврилу Олексича.

Дверь распахнулась. На пороге стоял дружинник и, весело улыбаясь, говорил:

— Княгинюшка Брячиславна приказала, чтобы я не отходил от тебя, княже, пока ты домой не придешь.

Александр сидел, глубоко задумавшись. Монах осторожно и ласково коснулся старческой рукой богатырского плеча:

— Ну и строгая же у тебя княгинюшка!

— Строгая, да отходчивая! Спасибо тебе, отче Пафнутий. Пирогов постных с рыбой сейчас Гаврило принесет. А заодно пришлю я тебе и книгу новую — даст Бог, еще впишешь в нее не одну нашу победу.

— Да хранит тебя Господь, княже Александр, и даст славу немеркнущую!

Несколько саней потянулось гуськом в сторону леса. Каждые сани были запряжены тремя небольшими, но крепкими княжескими коньками. На переднем сидел верхом детина в коротком полушубке и собачьем треухе и свистом и гиканьем подгонял коней. Княжич Александр, завернувшись в медвежью шубу, лежал в коробе передних саней. Он часто приподымался, осматривал затихшие поляны, давал указания конюхам. Еще накануне были посланы вперед ловчие, чтобы проложить след в глубоком снегу и приготовить встречу на месте задуманной охоты. Кони мчались. Слышались скрип деревянных полозьев, возгласы конюхов.

Иногда попадались небольшие затихшие селения. Избы, казалось, совсем утонули в снегу. Жители попрятались. Кое-где сквозь натянутые пузыри тускло светились желтые огоньки лучин. Доносился обрывок женской песни. Стаями вылетали лохматые собаки и, ныряя в снегу, некоторое время мчались рядом с санями, хриплым яростным лаем провожая незнакомых им путников.

Несколько раз проезжали через замерзшие озера, где неподкованные кони скользили по гладкому льду. Свежий морозный воздух, запах сыромятной кожи, вспотевших коней и смолистый аромат вековых сосен и елей дурманили Александра, и этот путь казался ему необычайной сказкой.

К ночи вдали показались багровые костры и темные фигуры поджидавших охотников.

Они были в коротких полушубках, в кожаных лаптях, шерстяных онучах, перевитых ремнями до колен. И меховые рукавицы, и шапки с наушниками — все это казалось удобным и для охоты, и для войны.

Выйдя из короба, княжич Александр подошел к костру, где вокруг огня были разостланы звериные шкуры а на углях дымилась горячая похлебка в глиняных горшках; кругом были расставлены деревянные блюда с лосиным окороком и пирогами.

Александр подозвал к себе старшего из ловчих, Никиту Корня:

— Как зверь?

Никита Корень, богатырского вида, с большой русой бородой, запрятанной за воротник, опустился на шкуру возле Александра и стал шепотом рассказывать.

— Вся семейка здесь, — говорил Никита. — И старый бык-шатун сидит в берлоге. По временам встает на дыбки и смотрит в заиндевевшую щель под упавшей кокорой, не грозит ли ему кто. Зверь уже почуял, что люди близко, и выжидает. А его хозяюшка, старая медведица, с пестуном и двумя медвежатами залегла подальше, в песчаной яме под буреломом.

— А они до времени не уйдут?

— Я поставил охотников кругом. Если звери забеспокоятся и встанут, то наши молодцы их погонят в твою сторону.

Александр, сдвинув брови, всматривался в Никиту.

— Какой медведь: старый стервятник?

— Старый шатун. И улегся он поздно. С ним сладить будет нелегко. Осенью он уже задрал одного мужика, ехавшего за дровами. Всю кожу с черепушки снял.

— Будет веселая потеха! Придется всем показать свою силушку. А вы уж глядите в оба, чтобы медведь никого не обидел. Будет вам тогда позор и стыд, что друг друга не уберегли.

Вдруг издали послышался голос:

— Гей, ребятушки! Мы ищем князя Александра Ярославича!

— Идите сюда!

Из темноты выехали на свет костра три всадника. Соскочили с коней; один взял поводья и отошел с конями в сторону, двое прошли прямо к огню. Они были в нарядных зеленых шубах чужого покроя, у пояса — прямые мечи, отделанные серебром. Сняв шапки, отороченные соболем, оба незнакомца остановились, освещенные вспышками багрового пламени.

Александр быстро поднялся и направился к гостям.

— По платью вижу, что издалека приехали. Не с Волыни ли, из Галича?

— От князя Михаила Черниговского. Шлет тебе наш князь гостинцы: сивого коня ветроногого и сулею угорского вина. — Старый гость, указывая на молодого, добавил: — Князь Михаил прислал своего старшего сына Ростислава, а я при нем нахожусь.