Том 4 - Василий Ян

— Ишь чего захотел! Откуда у нас сало? После татарского погрома скотина едва ноги волочит.

— Что-нибудь татары да оставили. Не всё же увезли. А мы, люди торговые, уж смекнем, что купить, что продать. Только бы вы нам спутника надежного проводником дали.

— Молодцы здесь удалые, только славушка лиха! — добавил стоявший вблизи конюх.

— Я тебе, пожалуй, помогу, — сказал Александр. — А ты мне поможешь. За пса лютого сколько возьмешь?

— Ничего не возьму, этому псу цены нет. Примите в подарок от моего чистого сердца.

— Я тебе за это рыжее чудище подарю медвежью шкуру. Намедни я поднял на рогатину еще одного медведя — быка. И провожатого с тобой пошлю, одного из своих ловчих, чтобы он всюду помог проехать и от лиходеев встречных уберег. А ты мне, любезный, вот чем удружи…

Лицо иноземца стало строгим, брови внимательно сдвинулись.

— Что прикажете, принц Александер? Все, что могу, сделаю.

— У моего батюшки есть старый монах-летописец, отец Пафнутий. Жалуется он, что писать ему уже не на чем. А записи он ведет изо дня в день очень важные: какие церкви где строятся и какому святителю, какой князь родился али преставился, хлеб ли, ячмень ли стали дороже али упали в цене. Так не достанешь ли ты для этого монаха-летописца харатьи хорошей сколько можешь или цельную книжицу, еще не исписанную?

— Почему для вашего высокого достоинства не принести? Дам я для записей, для хроники [50]книгу самую добротную — в переплете из телячьей кожи с медными застежками. Будет новая, чистая, неисписанная книга. Сегодня же принесу.

— А в цене сойдемся, — сказал Александр. — Других забот у тебя нет?

— Если не забота, то вопрос есть. Можно ли мне или другому же нашему иноземному купцу проехать в низовья великой реки Волги в стоянку хана татарского? Не поможете ли хотя бы советом?

— А ты не побоишься проехать по безлюдным берегам?

— Наши торговые смельчаки, чтобы провезти свой красный товар, или наши мудрые ученые книжники, чтобы описать жизнь иноземных владык, на опасности не смотрят и готовы проехать даже на край света. Трудна ли дорога к понизовьям Волги, к Хвалынскому морю? [51]

— Не легкая! Обожди. Одному ехать зря. Не доедешь. Вот если наш обоз туда пойдет, на плотах и ладьях повезет хану татарскому наши даровья, тогда и вашим людям торговым или мудрецам книжным вместе с ними легче будет пробраться. А как тебя хан татарский примет — честь честью или твою голову срубит, — за это ручаться не могу. Да к тому же моя слава у хана Батыя, пожалуй, лихая слава.

— А что это значит?

— Сам смекни, что такое лихая слава у татар. Это когда за мои ратные дела, за мое радение на пользу родины кривой татарский меч уже занесен над моей головой… А ты приходи ко мне вечерком с твоей летописной книгой. Медом я тебя угощу, заодно и потолкуем… Эй! Спросите-ка у стряпухи говяжью кость, да с мясцом. Надо нового пса, Рыжка, приручить.

Один из конюхов побежал вокруг дома и вскоре вернулся с большой говяжьей костью. Александр уверенно подошел к рыжему псу. У того ощетинился загривок, но Александр взял в полу своей длинной рубахи конец ремня, на котором купец держал собаку, и протянул другой рукой говяжью кость. Пес завилял хвостом, и шерсть на его спине улеглась. Он опустился на землю и, положив кость между передними лапами, принялся ее грызть.

— Нового хозяина почуял, — сказал один из конюхов. — У твоего хозяина, Рыжуха, рука крепкая и верная.

Летописец князя Переяславльского старый монах Пафнутий вписывал на большом листе толстой книги в желтом переплете телячьей кожи:

«…В лето 6746 [52]приидоша иноплеменицы, глаголемые татарове, на землю Рязанскую, множество без числа, аки прузы… [53]И все люди секуще, аки траву…»

Он остановился, вытер гусиное перо о полуседые волосы, смазанные лампадным маслом, и прислушался. Кто-то настойчиво ударял в дверь.

— Отче Пафнутий, отомкни задвижку! Это я!

Сильным, тяжелым кулаком кто-то бил в старую потемневшую дверь. Она от древности казалась сморщенной, столько в ней образовалось трещин.

Старик поднялся и встревоженно спросил:

— Кому до меня надоба?

— Да это я, Александр!

— Сейчас, сейчас, родимый!

Послышался кашель, дверь распахнулась, криво повиснув на ременной петле, и высокий князь Александр, согнувшись насколько мог, боком протиснулся в келью монаха.

Отец Пафнутий, в выцветшем подряснике, перетянутом кожаным поясом, в черной камилавке на растрепанных волосах, заплетенных на затылке в косицу, стоял, всматриваясь моргающими глазами из-под нависших темных бровей. Разглаживая широкую полуседую бороду, ниспадавшую на грудь, монах низко поклонился, коснувшись толстыми пальцами неровного бревенчатого пола.

Александр быстро окинул глазами келью. Заметил ложе около глиняной правой стены («Задняя сторона печи… Значит, греется»); тусклое оконце, затянутое бычьим пузырем («Как старик пишет? Несподручно здесь ему!»); слева на бревенчатой стене, на деревянном крюке, — длинная черная ряса, желтый бараний полушубок и грубое домотканое полотенце с красными узорами на концах; стол в виде двух досок на широких чурбаках; на столе — толстая книга в потемневшем кожаном переплете, тут же — глиняная чернильница с гусиным пером, краюха житного хлеба, деревянная корявая большая расческа со сломанными зубцами; на полу — деревянный поставец с потухшей лучиной, под ней — глиняная миска с водой и рядом — набросанные еловые ветки, на которых лежит связка тонко нащепленных лучин.

Александр хотел выпрямиться, но стукнулся головой в поперечное бревно — матицу — низкого закоптелого потолка. Полусогнувшись, князь несколько раз перекрестился на небольшой образ, прикрепленный в углу, где перед ним, на аналое, лежала большая церковная книга с замусоленными до черноты нижними углами страниц.

Перед иконой теплилась глиняная лампадка, подвешенная на трех железных цепочках, спускавшихся с потолка. Огонек фитиля мигал и потрескивал, чадя тонкой струйкой дыма.

— Здравствуй, сынок, князь Александр Ярославич! Жив буди на многие лета! — Пафнутий снова поклонился низко, коснувшись пальцами еловых веток на полу. — Что же ты не предупредил? Я бы приготовился. Оболокся бы в рясу. Принес бы тебе святую просвирку. А то я встречаю тебя нечесаный, аки зверь лесной.

Александр, окинув живыми веселыми глазами все кругом, подыскивал место, куда бы сесть, заметил, что ложе монаха сделано из переплетенного хвороста и прикрыто овчиной («Пожалуй, не выдержит»), и уселся на широком пне, служившем Пафнутию столиком для брашна (еды).

— Как здравствуешь, отче Пафнутий? Пришел тебя проведать. Почему давно в дом моего батюшки не жалуешь? Много ли пишешь? Может, в чем скудость одолела?

Монах кланялся и говорил:

— Милостью великого князя, батюшки твоего, все есть у меня: и хлеб, и рыба к празднику. Только вот соли редко вкушаю. Иногда молельщики кое-чего приносят: молочка топленого али лучку. Всё есть, одна только у меня кручина…

— Какая кручина? Говори!

Голос князя так громко гудел, что слышно было, как в избе затихли голоса и подле двери затопали шаги любопытных. Послышался шепот:

— О чем там бают? Сам княжич пришел своими ножками к отцу Пафнутию.

Князь Александр встал, прикрыл плотно дверь и задвинул ее на задвижку. Он снова присел на чурбаке.

— Харатьи нет! — сказал монах. — Вся прикончилась. Записи делаю на священной книге, где по краям просветы.

— И это вся твоя кручина? Эх ты, отче! А лет тебе сколько? Семьдесят? А сердце у тебя в груди стучит и только о харатье кручинится?

Монах опешил. Крепко задумался. И косматые брови у него то сжимались, то раздвигались, как усы у таракана, от непосильной задачи понять, что хотел сказать князь Александр.

А молодой сухопарый богатырь, положив большие крепкие ладони на расставленные колени, пристально вглядывался в лицо монаха. Вдруг он обернулся, прислушался и крикнул зычным голосом:

— Эй, кто там под дверью стоит? Уходите, пока я вам головы не расшиб!

Топот убегающих ног и стук двери показали, что грозный оклик могучего гостя напугал любопытных.

Князь продолжал приглушенным шепотом, наклонясь к мясистому уху монаха:

— Ты, отче, раньше был воином и преславным воеводой. Не ты ли мне не раз сказывал, как в поле полевал, как бился с литовцами, и с булгарами, и с половцами, и даже на Волге и по морю Хвалынскому плавал?

— Было, все было, о Господи! — вздыхал, кивая головой, старик.

— Есть тебе о чем вспомнить, есть что записать, — сказал Александр. — А сейчас-то писать не о чем? Туга [54]одолела?

— Вот что я записал: «В лето от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок восьмого (1240 г.) приидоша свеи в силе велице, и мурмане, и сумь, и емь в кораблех множество много зело. Свеи с княземь и бискупы своими. И сташа в Неве, усть Ижоры, хотяче восприяти Ладогу, и Новгород, и всю область Новгородскую… Князь же Олександр неумедли ни мало с новгородцы и с ладожаны, приде на ня, и победи я силою святыя София… и ту бысть великая сеча свеем… и в ту нощь, не дождавшись света, посрамлени свеи отидоша…»