Сирень на Марсовом поле - Илья Яковлевич Бражнин

— Чайник на плите. Сними и пей чай. И не забудь газ выключить.

Иван Алексеевич кивнул головой и гмыкнул, как это всегда делал в ответ на женины начальственные распоряжения. Потом он отправился на кухню за чайником и принес его в столовую. По дороге он заглянул за ширму к сыну. Алешка спал, сладко посапывая во сне.

Иван Алексеевич сел за стол, чтобы выпить стакан чаю. Это была давняя и неистребимая привычка. Откуда бы и как поздно ни возвращался Иван Алексеевич по вечерам — из театра ли, из гостей ли, он всегда должен был выпить дома стакан чаю. Общераспространенными гигиеническими теориями, законополагающими, что ужинать надо по меньшей мере за четыре-пять часов до сна, Иван Алексеевич пренебрегал совершенно. Он жил своим обычаем и своим разумением, находя, что врачи забрали излишнюю власть над человеком и вторгаются в его жизнь с невыносимой назойливостью, опресняя ее совершенно. Нет, медицинские соображения никогда не портили Ивану Алексеевичу аппетита, и, не помышляя о них, он сел за свой недозволительно поздний ужин на свое обычное, во главе стола, место.

Ужин был накрыт для него с чрезвычайной аккуратностью и тщанием. На одной тарелочке перед ним лежал бутерброд с холодной котлетой и сладкий цукатный сырок, облитый шоколадом, на другой — несколько ломтиков подсушенной до нежного румянца булки. Тут же на маленькой розетке, как крохотная луна, желтел ломтик лимона, отрезанный от середины и такой толщины, какой Иван Алексеевич любил. На столе было только то, что он любил, и все это располагалось на удобных и привычных для него местах. Все приспособлено было к его, Ивана Алексеевича, вкусам и привычкам, и все обращено было нынче к нему как упрек.

Возвращаясь сегодня домой так поздно, он мог ждать сердитых выговариваний и попреков. Накрытый с таким тщанием стол для ужина был первым упреком. Зная характер жены, Иван Алексеевич понял, что это так и есть.

Иван Алексеевич вздохнул и принялся за ужин без обычного удовольствия. Быстро покончив с ним, он унес в кухню посуду и прошел в спальню.

Рина Афанасьевна читала. Она не подняла глаз, когда муж вошел в спальню. Это был дурной признак. Иван Алексеевич стал снимать пиджак. Он спустил его с плеч и стянул один рукав. Рина Афанасьевна закрыла книгу и положила на ночной столик. Это могло означать только одно — открытие военных действий. Иван Алексеевич снял пиджак. Рина Афанасьевна подняла на него глаза и спросила, иронически усмехнувшись:

— Ну? Так как же ее зовут?

Иван Алексеевич уронил пиджак на пол, но тотчас подхватил его и пошел к платяному шкафу за вешалкой. Рина Афанасьевна сказала за его спиной:

— Ты ошибся, дружок, тебя спрашивает не шкаф, а я.

Иван Алексеевич открыл шкаф и, сняв вешалку, накинул на нее пиджак. Надо было отвечать на вопрос. Но отвечать было невозможно. Он не мог назвать ее — это было бы предательством. Держа в руках вешалку, он обернулся к Рине Афанасьевне:

— Я не понимаю вопроса.

Рина Афанасьевна снова усмехнулась:

— Между прочим, на плечики нужно повесить сперва брюки. Если ты повесишь сперва пиджак, то с брюками ничего не получится. Я думала, что за сорок с лишним лет ты уже изучил эту несложную технологию.

Иван Алексеевич рывком сдернул с плечиков пиджак.

— Черт знает что такое.

— Когда мужчина не знает, что ему сказать, он начинает ругаться.

— А что я должен говорить? — ворчливо спросил Иван Алексеевич, продолжая раздеваться.

Рина Афанасьевна села в кровати и высвободила из-под одеяла короткие и полные у плеч руки. Лицо ее пошло пятнами. Ироническая усмешка и деланное спокойствие вмиг были отброшены. Она заговорила быстро и громко:

— Но это же свинство. Элементарное свинство. Неужели нельзя было позвонить, что ты задержался где-то, что ты опоздаешь. Ведь я же с ума схожу тут. Ведь я уже и к Фоминым, и к Ремизовым, и к Яроцким звонила, вот-вот по больницам начала бы звонить. Как так можно? Ну как так можно, я не понимаю.

Рина Афанасьевна долго выговаривала мужу. Иван Алексеевич, как всегда в подобных случаях, отмалчивался. Но все же надо было объяснить, почему он так поздно пришел с концерта, и он стал объяснять, сам еще не зная, как все объяснить, и несколько смущаясь тем, что придется лгать. Но как-то само собой вышло, что все объяснилось отлично… Уж очень хорош был этот весенний вечер, и он сразу поддался его пряному колдовству. Выйдя из Филармонии, он перешел в Михайловский садик к Пушкину. При взгляде на памятник невольно пришло на ум «Я помню чудное мгновенье…». Ему показалось, что именно это декламирует бронзовый Пушкин. Потом он гулял по чудесным весенним улицам под невесомым небом. Вышел на Неву. И тут ему почудилось, что он гуляет по акварельным рисункам своей юности. Да-да. Именно так. Прогулка по юности неожиданно затянулась, и вот он, сам этого не заметя, прогулял до глубокой ночи…

Иван Алексеевич умолк. Было в этом неожиданном для него самого объяснении что-то очень привлекательное и в то же время очень лукавое. Впрочем, о лукавстве этого рассказа знал только сам Иван Алексеевич. Со стороны оно было неприметно, столь неприметно, что даже весьма чуткая к лукавствам и неправдам Рина Афанасьевна не заметила, не почувствовала, что в рассказе не хватает героини.

Единственным героем рассказа стал сам Иван Алексеевич, и рассказ превосходно лег в характер Ивана Алексеевича, так хорошо ведомый Рине Афанасьевне. Акварельки, висевшие в кабинете,