И вблизи и вдали - Александр Городницкий

Вторым, уже общедоступным местом культурных развлечений" был клуб лесопильного комбината, единственное в то время каменное здание, возвышавшееся в верхней части города, куда мы так же регулярно таскались на танцы, и где нас, экспедиционников, нещадно било местное население, легко опознавая нашу социальную принадлежность по экспедиционным курткам… Поскольку попутные поиски урана там, где его не было (да и не могло быть), практически ничего не давали, а план геологической съемки "горел", меня, помимо моих геофизических обязанностей, начальство подключило и к геологической съемке, благо подготовка выпускника Горного института это вполне позволяла. Мне выдали карту, молоток, геологический компас и бросили вместе со всеми геологами в съемочные маршруты. Ориентироваться по рельефу в таежных условиях практически невозможно. Солнце обычно затянуто облаками: где север, без компаса не определишь. А уж карты! Они хоть и были секретными, составленными под эгидой славной системы НКВД в незапамятные годы, но уж точностью, даже стотысячные, не отличались. Изображенных на них ручьев на месте, как правило, не оказывалось, а если и были, то текли не туда.

Больше всего надежд возлагали обычно на аэрофотоснимки, на которых можно было разобрать и лесные массивы, и болота, и сеть рек с ручьями. Приходилось поэтому во время маршрута часто останавливаться и определять свое место нахождения, но удавалось это далеко не всегда. Помню, и в пятьдесят седьмом, и в пятьдесят восьмом году то и дело пропадали в тайге люди. Так, в пятьдесят восьмом году заблудился где-то в бассейне реки Горбиачин и погиб в тайге гидрогеолог Сиденко. У меня же с того времени надолго остался синдром "определения своего места" в лесу, даже пригородном. Сибирские комары. Первое мое знакомство с ними состоялось на реке Горбиачин, неподалеку от Игарки, на базе разведочной геофизической партии. Выданные нам накомарники помогали не очень, да к тому же выяснилось, что в жаркие и влажные июльские дни в них трудно дышать, когда идешь по тайге, по кочкарнику, таща на себе рюкзак с образцами, палатку, карабин и всякую прочую тяжелую дребедень. Была еще, правда, противокомариная жидкость - диметилфталат, которая, если ею густо намазаться, на какое-то время отпугивала кровопийц, но, во-первых, она быстро выдыхалась, а во-вторых, разъедала потеющую кожу и вызывала долго не проходящее раздражение. Так что польза от него была лишь на привалах.

Вечером, перед тем как устроиться на ночлег в палатке, каждый долго натягивал кисейный полог над своим спальником, потом надо было осторожно забраться туда, законопатить все дырки и тщательно и методично перебить всех комаров, оказавшихся внутри. После этого можно было на какое-то время уснуть под непрерывное гудение крутящихся снаружи комаров. Ободряя нас, салаг, начальник партии говорил нам с усмешкой: "Разве это комары? Вот будут комары - в три слоя будут комары!". "Когда "Большой комар" стоит, — продолжал он дальше, увлеченный собственной неуемной фантазией и нашим испуганным вниманием, — приходится кидать палку в воздух, чтобы определить, где солнце".

Мы в страхе ждали прихода "Большого комара" и не заметили, как комар понемногу сошел. На самом деле, как я понял тогда, к жизни "в комарах" надо было относиться спокойно, не в пример одному молодому геологу, впервые сюда попавшему, который с криком "жрите, сволочи" срывал с себя накомарник или вдруг начинал стрелять по комарам из пистолета. Пришлось отправить его в психбольницу…

Кстати, огнестрельное оружие, столь щедро нам тогда выдававшееся, было сплошь немецкое, трофейное. Техники и работяги таскались с длинными и неудобными винтовками системы "маузер", однако, как говорили, с большой дальнобойностью, а начальники партий щеголяли с внушительными и безотказными "парабеллумами" или маленькими изящными "вальтерами". Перед каждым партийным "сабантуем"[1] по раз и навсегда заведенному закону все оружие сдавалось завхозу и пряталось под замок до окончательной опохмелки.

Не лучше комаров оказалась и мошка, приходившая во второй половине лета  вслед за комарами. Если от комаров помогали хотя бы отчасти накомарники и диметилфталат, то от мошки не помогало решительно ничего. Она спокойно проходила через накомарники и сетки пологов, а забираясь под одежду, всегда выедала кожу в самых тесных местах, чаще всего на ногах (сапоги!) и на запястьях рук, туго стянутых резинкой "энцефалитного" костюма. Да еще все мы носили "линию обруча" от накомарника и поэтому быстро приобрели об так мучеников с постоянными кровавыми ранами на лбах, не говоря уже о руках и ногах. В вечернее время мошка обычно тучами собиралась в палатке на внутренней стороне тента, под самым ее коньком, и полагалось осторожно, чтобы не спалить палатку, быстро выжечь ее свечой или обрывком подожженной газеты.

В жаркие августовские дни мошка иногда перемещается по тайге крутящимся черным столбом, напоминающим смерч. Не дай вам Бог ненароком попасть в него! Я хорошо запомнил, как один молодой работяга из Ленинграда, прорубая в тайге просеку для геофизиков, нечаянно оказался на пути такого смерча. Мошка объела его за десять минут так, что пришлось срочно вызывать санрейс самолета из Игарки.

Начало работы на Крайнем Севере совпало, не могло не совпасть, и с первым моим общением с авиацией и авиаторами. До путешествия в Игарку я ни разу ни на чем не летал, поэтому первый мой в жизни воздушный полет случился в июне 1957 года, когда на биплане АН-2, который летчики называли "Аннушкой", нас перевозили на базу партии на реке Горбиачин. Помню старт в игаркском аэропорту "Полярный", расположенном на острове посреди Енисея. Самолет оторвался от земли, накренился на правое крыло, делая разворот, и мне больно придавили ногу поехавшие по металлическому полу вьючные ящики и какие-то седла, а в маленьком круглом иллюминаторе стремительно понеслись подо мной бревенчатые дома, штабели леса, вспыхнувшая ослепительным солнцем серая енисейская протока с дымящими посреди нее пароходами, и, наконец, зеленые полосы тайги вперемежку с зеркальными осколками болот. Тогда я испытал острое чувство настоящего счастья и обретения своего главного места в жизни, казалось - сбылась моя главная мальчишеская мечта о превращении в "настоящего мужчину", обживающего тайну, обряженного в штормовку и резиновые сапоги с длинными голенищами…

"Тебя когда-нибудь в самолете укачивало?" — спросил, недоверчиво приглядываясь к моей физиономии, вылезший из кабины второй пилот. "Никогда!" — уверенно ответил я, и это была чистейшая правда. "Молодец, — пилот одобрительно хлопнул меня по плечу, — а то нам тут еще "на сброс" надо залететь". "На сброс" - так называется доставка по воздуху груза в те места, где самолет приземлиться не может. Поэтому все необходимое экспедиции просто сбрасывают в открытый люк с небольшой высоты на вираже так, чтобы, по возможности, ничто не разбилось, не потерялось. Мы в тот раз доставляли "на сброс" овес для лошадей. Чтобы овес не рассыпался из лопнувшего мешка, каждый мешок засыпали только наполовину, а потом упаковывали его еще в один мешок. Кроме овса, бросали почту, палатки и спирт, налитый по этому случаю в резиновые грелки. Для каждого прицельного броска приходилось делать по нескольку заходов. Бортмеханик швырял в распахнутый люк очередной мешок, машина вздрагивала, круто взмывала вверх и, опрокидываясь на крыло, стремительно шла на следующий заход.

До сих пор не понимаю, как мне удалось выжить в этой мучительной и непривычной для меня ситуации. Когда самолет наконец приземлился, я с трудом выполз из него и лег под крыло. "А говоришь, не укачивало", — неодобрительно  покачал головой второй пилот.Несмотря на неудачный первый опыт, к самолетам всех марок и к вертолетам я привык довольно быстро и укачиваться перестал. В те годы геологов на Крайнем Севере возили летчики Полярной авиации, независимого тогда ведомства, на котором еще лежали отсветы громкой славы времен покорения полюса и трансарктических перелетов. Для работы в Полярной авиации в те годы действительно требовались высшая профессиональная подготовка, смелость и знание Севера. Почти все командиры машин, летавшие с нами, имели право первой посадки в незнакомом месте, были настоящими полярными асами и, уж конечно, личностями. В конце пятидесятых - начале шестидесятых годов мне немало пришлось летать и в Туруханском крае, и в районе Норильска, и в Амдерме, и однажды даже на станцию "Северный полюс". Трижды при этом - с вынужденными посадками, так что минимум трижды я обязан жизнью мастерству полярных летчиков.

Реальность таких критических ситуаций я вполне ощутил уже в 1958 г., когда, теперь уже не помню зачем, прилетел на пару дней из тайги на базу в Игарку и надо было отправляться назад, на реку Горбиачин, где работала наша партия. Меня, как договорились, должна была попутно забросить "Аннушка", летевшая дальше с грузом для оленеводов. Переправившись утром в аэропорт через енисейскую протоку, я разыскал командира машины и спросил, когда полетим. "Да часа через два - не раньше, — ответил он, — еще пообедать успеешь". Успокоенный его ответом, я и впрямь пошел обедать в аэродромную столовую. Не успел я покончить с первым, как услышал за окном гул прогреваемого мотора. Схватив рюкзак, я выскочил наружу и увидел, как мой самолет выруливает на взлетную полосу. Я кинулся наперерез ему, размахивая руками. Командир засмеялся и через прозрачный колпак кабины показал мне "дулю". Меня обдало песком и мелкими камушками, взвихрившимися от работы винта, и "Аннушка" взлетела. Обиженный и раздосадованный, я поплелся обратно, собираясь все высказать коварному командиру, когда самолет вернется. Выяснилось, однако, уже в диспетчерской, что командир ни при чем. Ему поменяли полетное задание - срочный санрейс. Часа через два самолет должен был возвратиться. Однако он не вернулся ни через два часа, ни к вечеру. Все попытки вызвать его по радио были безрезультатны. Разбитый самолет с мертвым экипажем нашли лишь на третий день. У них, видимо, что-то случилось с рулем высоты. Все трое - оба пилота и бортмеханик - вцепились в штурвал, напрасно пытаясь выправить машину.