Eлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы - Ольга Камаева

— Видеть мало… — вставила я неуверенно.

— Верно, — легко согласился он. — Важно, как человек с этим знанием дальше жить будет. Вот и ты подумай…

Странный у нас сегодня случился разговор. Всегда верила дяде Вите на слово, а сейчас задумалась: прав он или не прав? Может ли вообще быть то, о чем он говорит? Ведь никакая власть не хочет, чтобы ее тыкали носом в ошибки. Если иная и терпит, то лишь вынужденная обстоятельствами: силой оппозиции, собственной слабостью или соблюдением приличий.

Она боится. Путь разрешений зыбкий и опасный, как проход по болотной трясине. Свобода слова — первый шажок, свобода собраний — второй, демонстраций — третий… Но вдруг не успел подставить шест, или тот оказался недостаточно прочным, или чуть оступился — и засосало болото, проглотило, всхлипнув напоследок воздушным пузырем.

Получается, вроде власть критиковать и позволительно, но в учебнике — ни-ни. Потому что — идеология. В жизни — как есть, а в книжке — как хочется. Чтобы помнили: не все дозволено. Пусть широко, но флажки выставлены.

Перечитала последние предложения — все логично. И поняла: дядя Витя может сколько угодно спорить, доказывать, но последний параграф был и будет позитивным. Таковы правила управления. Правила власти.

Тогда есть резон спросить: а нужен ли он, этот непременно позитивный последний параграф? Может, лучше вовсе убрать, чем заведомо лицемерить?

Нет, тогда вообще глупость получается, будто последних десяти — пятнадцати лет и вовсе не было.

А что касается «почетной обязанности»… Не знаю. Надеюсь, к концу года, когда дойду до последних тем, стану умнее. Что-нибудь придумаю.

Ха! Вот тебе и ответ на вопрос о цензуре: даже если никто не давит, уже сама себя боишься, сама себе цензор!

29 января

После обеда сидела с Линушкой. У нее высыпала ветрянка, и врач объявила домашний карантин. Хорошо еще температуры нет.

Люблю с Линой разговаривать. Маленькая, она иногда оказывается мудрее взрослых. Сегодня, например, спросила:

— Теть Лен, а драться — хорошо?

— Смотря когда, — ответила я на всякий случай расплывчато. Знаю я ее «детские» вопросики! — Если нужно слабого защитить — хорошо, если от нечего делать — плохо.

— А вот если люди сначала разговаривают, потом обзываются, а после еще и драться начинают. Со всей силы, — немного подумав, продолжила она допрос. — Нужно просто смотреть или как?

— Тогда милицию вызывать надо, — выдала я облегченно. Тут без вариантов.

— Обязательно? — уточнила Лина.

— Конечно! А то поубивают друг друга или покалечат.

— Вот и я так думаю, — удовлетворенно кивнула она. — А мама говорит — нельзя.

— Почему? — спросила я, запоздало понимая, что подвох все-таки был.

— Далеко они ругаются, в телевизоре, — вздохнула Лина и тут же вскинулась от очередной придумки: — Теть Лен, а разве в телевизоре милиционеров нет? Я видела, они вчера в кино бандитов ловили. Пусть бы пришли, им же там близко…

Ясно. Смотрела передачу с руганью и мордобоем, которых сейчас пруд пруди. Маша хоть и старается дочку от них оградить, а все равно не уследишь. И как ребенку после этого объяснить, что драка на самом деле — плохо? Ведь для него, раз по телевизору показывают, значит, непременно хорошо и правильно. В телевизоре же взрослые дяди и тети, разве могут они делать что-то плохое?

Когда я была маленькой, тоже многого не могла понять. Например, почему нельзя разом взять и прекратить все войны.

— Ведь это так просто! — удивлялась я недогадливости взрослых. — Пусть одни, хорошие, дяденьки перестанут драться и уйдут. А злые враги увидят, что они ушли домой, к своим ребяткам, им станет стыдно, и они тоже уйдут. Мам! — подскакивала я от внезапного сомнения. — А у плохих дяденек ребятишки есть?

— Есть. Конечно, есть, — отзывалась мама на мою жаркую речь и ласково гладила по голове.

Ее уверенность меня коробила: что значит «конечно»? У плохих не должно быть того, что есть у хороших. Мне же мама не покупает мороженое, если я балуюсь. Выходит, маленьких девочек можно наказывать, а взрослых дяденек — нет? Это кто ж такую несправедливость придумал? Уж не сами ли плохие дяденьки? Мрачное подозрение догоняло еще одно, совсем ужасное: неужели и тетеньки вместе с ними?!

Я выросла и теперь никак не могу понять другое: почему у людей обратное развитие? Мысли малышей гораздо чище и добрее, логичнее и понятнее. Черное они называют черным, белое — белым. Но проходят годы, а с ними приходит умение врать, молчать, изворачиваться и лицемерить. Взрослые называют это умением жить. Не владеющий сим сомнительным искусством попадает в число простачков, чудиков или даже местных сумасшедших. А он просто остался таким, каким был в детстве, — светлым и чистым.

И зачем дети торопятся взрослеть?

Сама же только что ответила: они — доверчивые, ждут от жизни радости, а не подвоха. А раз у взрослых возможностей больше, значит, и радостей должно быть больше.

2 февраля

Вчера проводили дядю Витю. Удивительно, но я впервые сделала это с облегчением. И вовсе не из-за его приятеля, хотя он мне и не особо нравится. Правда, пока не пойму, чем именно.

Спор, почти ссора, случился неожиданно, перед самым отъездом. На улице было чудо как хорошо, и после прощального обеда мы решили идти до вокзала пешком, тем более что большая часть пути лежала через парк. Пару дней над городом висел слякотный промозглый туман, успевший напугать заботливых мамочек грядущими насморками и простудами. Но ударившему ночью морозцу хватило всего нескольких часов, чтобы и отмести пустые опасения, и засахарить инеем весь город, одним студеным дыханием сменив его будничную унылость на праздничное роскошество.

Мы шли парами: мама с Леонидом Петровичем немного впереди, я с дядей Витей — сзади. Солнце едва касалось макушек деревьев, но контуры белых, недвижных, словно выточенных из хрупкого хрусталя берез уже начали растворяться в легких, осторожных сумерках. Фонари тускло желтели рано включенными лампами, и эта кратковременная несообразность — днем с огнем! — делала все вокруг еще удивительнее и таинственнее. Хотелось признаваться в любви, говорить о чем-то высоком и важном, читать вслух стихи и непременно громко, так, чтобы они разлетались вокруг яркими радостными птицами…

Но разговор получился о мрачном и потому совершенно неуместном. Нет, стихи сначала все-таки были. Среди прочих многочисленных талантов за дядей Витей числятся редкая по нынешним временам любовь к поэзии и исключительное умение декламировать. Мы любим играть в строфы на заданную тему, которой вчера, само собой, была зима. Я торопливо перебирала простенькие, из школьной программы стишки, а дядя Витя, не отнимая их у меня, откровенно играл в поддавки, отбиваясь виршами сложными и мне не известными. Я пробовала угадать, чьи они, но всякий раз промахивалась, не узнав ни Сашу Черного, ни Фета. Не угадала даже самое легкое, настолько легкое, что запомнила с первого раза:

Я знаю, что надо придумать,Чтоб не было больше зимы,Чтоб вместо высоких сугробовВокруг зеленели холмы.Смотрю я в стекляшкуЗеленого цвета,И сразу зимаПревращается в лето.

Так незатейливо, но гениально пишут только детские поэты. К тому же Агния Барто всегда была в числе моих любимых.

— А теперь только попробуй не догадайся, — шутливо пригрозил дядя Витя:

Черный вечер.Белый снег.Ветер, ветер!На ногах не стоит человек.Ветер, ветер…

— На всем Божьем свете! — перебила я, гордая тем, что наконец-то не попала впросак, — «Двенадцать» вообще-то в школе проходят.

— Ну-ну, — довольно хмыкнул дядя Витя. — А вам там рассказывают, что, когда Блок закончил поэму, то написал: «Сегодня я — гений»? Но Ахматова, да и другие…

Будучи в хорошем расположении духа, дядя Витя любил иногда проводить ликбезы. Я, естественно, их тоже обожала.

— …гений вообще понятие относительное, а не абсолютное. Потому что он не со всеми. Он — впереди…

Согласна. Относительное и во времени, и в пространстве. Давно и безвозвратно забыты сотни при жизни обласканных славой, окруженных почетом и увенчанных лаврами. Зато сейчас бесспорен гений Сократа и Джордано Бруно, казненных современниками, или Моцарта, умершего хоть и своей смертью, но в нищете.[2] А вот Ван Гог, при жизни продавший всего одну картину, ныне тоже в фаворе, но далеко не у всех. Многие до сих пор уверены, что его известность — всего-навсего результат хорошей, пусть и посмертной, рекламы. Почти как в истории с Геростратом,[3] которого так сильно хотели наказать забвением, что глашатаи десятки лет разъезжали по стране и выкрикивали имя преступника, приказывая грекам его забыть…