Как я был «южнокорейским шпионом» - Валентин Моисеев

Эти вопросы я пытался задавать на суде, но не получил ответов. Нашелся, однако, прокурор. По его просвещенному мнению, о том, что анкета составлена разведслужбой и именно АПНБ свидетельствует тот факт, что в ней указан мой сын от первого брака, из чего следует, что я женат дважды. Такие конфиденциальные и компрометирующие человека сведения, заявил он, просто так иностранцам известны быть не могут. Канцлер ФРГ Герхард Шредер или его заместитель, министр иностранных дел Йошка Фишер с их многочисленными браками не оправдались бы перед Главной военной прокуратурой, попади в ее руки.

Совершенно очевидно, что анкета и список сведений подготовлены в различное время с разрывом не менее полугода. В анкете говорится о моем предстоящем 50-летии, то есть запись сделана до 10 марта 1996 года, в то время как перечисление сведений в списке заканчивается сентябрем. Будь это единым документом, то и о пятидесятилетии говорилось бы тогда, как о свершившемся факте, или наоборот, перечисление сведений закончилось бы до 10 марта.

В списке сведений содержится информация, не имеющая никакого отношения к министерству иностранных дел, например о закупках каких-то отдельных товаров в России, коммерческих фирмах и даже о получении доклада японского посольства в Москве об изучении экономического потенциала Сибири. В нем нет указаний на единый источник информации, но в то же время содержится не менее 13 прямых ссылок на мои слова, причем в первый раз мое имя употребляется с указанием должности. В этом бы, очевидно, не было бы необходимости, если считать, что источником всех сведений является лицо, анкета которого приложена к списку автором, его составлявшем.

Примечательно при этом, что все ссылки на меня приходятся на трехмесячный период, когда я, согласно сводке наружного наблюдения, не имел контактов с Чо Сон У, что вообще ставит под сомнение происхождение и источники этого списка сведений. Нет ни единого случая совпадения даты моей встречи с Чо Сон У с датой поступления информации и что ни одно из 13 сведений, имеющих ссылку на меня, не признано секретным (например, о содержании состоявшегося в МИДе брифинга). А что касается доклада японского посольства в Москве, то получается, что я его каким-то образом получил у японцев или выкрал, чтобы затем передать корейцам. Полный бред. Эксперты не нашли его в архивах МИДа. Никто не потрудился узнать, существовал ли такой доклад вообще?

На то, что источником сведений не являюсь я, указывает и признание экспертизой недостоверными около 30% единиц информации, содержащейся в списке, так как никто никогда не ставил под сомнение мою компетентность, что исключает возможность оперирования мною недостоверными сведениями в беседах на профессиональные темы, в том числе и с Чо Сон У. Тем более нелепо предполагать намеренную, как утверждается, передачу недостоверных сведений. Если следовать обвинению, выходит, что, передавая недостоверные сведения, я целенаправленно и умышленно дезинформировал южнокорейцев. На кого же я работал и почему получал деньги только от южнокорейцев? Ни следствие, ни суд даже и не пытались разрешить этот парадокс.

Не пытались ответить и на вопрос, как в документе, подготовленном московской резидентурой АПНБ, могли быть зафиксированы сведения, переданные якобы мною в то время, когда я еще работал в Сеуле, то есть в январе-феврале 1994 года? Допустим, что они были переданы, но тогда при чем здесь московская резидентура? Или как могли быть переданы сведения в период с марта по август 1994 года, когда я работал в Москве, а Чо Сон У – в Сеуле?

Согласно данным наружного наблюдения, в период с января по середину сентября 1996 года я всего лишь дважды встречался с Чо Сон У – в январе и апреле. Но к тому периоду в списке относятся около 50 случаев поступления информации, причем и в феврале, и в марте, и в мае, и в летние месяцы. Но если не было встреч, то не могло быть и передачи сведений, так как, в соответствии с обвинением, я их передавал только во время встреч с Чо Сон У. Из 33 месяцев поступления информации, зафиксированной в списке, как минимум в течение 16-ти я объективно не мог встречаться и не встречался с Чо Сон У и, следовательно, не мог ему ничего передавать. Как можно было признать переданным мною все, что зафиксировано в списке?

Приписывая мне передачу сведений, ФСБ не могла не понимать, что, если и была утечка информации, то через кого-то другого. Но вопреки очевидному продолжала настаивать на том, что это сделал я, не озаботившись поиском подлинного источника. Почему? То ли там понимали, что весь этот список – липа, просто не хотели утруждать себя? Ведь по отчетности-то все равно все вышло гладко.

Все без исключения сведения, перечисленные в списке, были известны широкому кругу лиц, разной степени компетентности, которые имели постоянные контакты со многими корейцами, в том числе и с Чо Сон У. Часть сведений не имела отношения к МИДу. Практически все они в той или иной степени обсуждались в СМИ или в специальной литературе.

Таким образом, не вызывает сомнения безосновательность утверждений о том, что текст на корейском языке – это выписки из двух документов, что эти документы подготовлены в АПНБ, что они относятся ко мне, что именно я передал сведения, содержащиеся в списке и что получателем этих сведений был Чо Сон У.

Свидетельством того, что ассоциация этих документов со мной надумана, является их оценка самой ФСБ. Они были получены от СВР в феврале 1997 года, но тогда, как заявил «свидетель М.», на Лубянке не сочли их относящимися ко мне, и я продолжал спокойно работать, ежедневно имея доступ к секретной информации и проводя беседы и консультации с иностранными коллегами в Москве и за рубежом. После февраля 1997 года не было сделано ни одной аудиозаписи моих бесед с Чо Сон У, ни одной видеозаписи наших встреч. И тем не менее в середине 1998 года эти документы легли в основу обвинения.

Что же произошло? Какие, когда и кем были получены данные, перевернувшие оценку документов? Из представленных ФСБ материалов это абсолютно неясно. Наоборот, здравый смысл подсказывает, что в результате длительного наружного наблюдения и прослушивания телефонных разговоров можно было лишь утвердиться во мнении, что ничего противоправного с моей стороны не совершается. Но здесь руководствовались не здравым смыслом, а личными и ведомственными интересами.

Очевидно, что идея увязать эти документы со мной, с АПНБ и Чо Сон У появилась за неимением ничего другого, когда нужно было оправдать наделавшие много шума и провалившиеся заявления о задержании меня и Чо Сон У с поличным и высылку корейца из Москвы. Документы тут же превратились в улики после соответствующих манипуляциях с аннотацией, компоновкой страниц и нужном толковании.

Трудно сказать, на каком уровне это было сделано, но, судя по всему, это дело рук исполнителей, которым нужно было выслужиться, показать свою работу руководству и одновременно выпутаться из ситуации с громким задержанием «шпионов», в которой в противном случае они неминуемо оказались бы крайними. Расчет был, видимо, на то, что никто другой корейский текст читать не будет.

Несмотря на то, что в ходе двух судебных переводов, сделанных отнюдь не нейтральными и независимыми переводчиками, было однозначно выяснено, что документы не являются выписками и либо не имеют названий, либо называются иначе, судьи в приговорах упорно оперировали теми названиями, которые дало следствие, и переводом, сделанном на стадии следствия. Причем не просто оперировали, а ссылались на них так, как если бы там прямо упоминалась моя фамилия: «В Проекте приказа по организации работы АПНБ в Москве на 1997 год отражено, что южнокорейской разведкой через Моисеева своевременно добыты документы и материалы…» и т. д.

Допустим, вопреки очевидному, что документы, о которых идет речь, действительно подготовлены в АПНБ. Тогда возникает вопрос, требующий ответа, но обойденный молчанием: как они попали в руки российских спецслужб? То ли это их умелая работа в сочетании с халатностью и небрежностью корейцев, то ли это умелая работа корейцев, специально допустивших утечку?

Примечательно, что после утечки документов, задержания и высылки из России изменений в худшую сторону в карьере Чо Сон У не произошло. Уже в 2000 году он возглавлял отдел России одного из управлений Национальной разведывательной службы

[33].

Экспертиза секретности документов

Защита шла по всем направлениям предъявленного мне обвинения. И поэтому, несмотря на отсутствие каких-либо доказательств передачи мною документов и сведений, в суде оспаривалась и их секретность.

После того, как в ходе судебных заседаний были сделаны новые переводы корейских документов, защита и я многократно ходатайствовали о проведении новой экспертизы степени секретности. Мы исходили не только из того, что новые переводы при всей их предвзятости выявили серьезные искажения в списке сведений, полученных какой-то корейской организацией, но и из того, что сама экспертиза, проведенная на предварительном следствии, была порочна.