Четвертый хранитель - Роберт Святополк-Мирский

— Довезем. А твоя Надежда его быстро на ноги поставит.

— Я не хотел, — виновато сказал Зайцев.

— Ты поступил правильно, — успокоил его Медведев и, убедившись, что отряд Оболенского, взяв с собой раненых и убитых, удаляется в сторону Медыни, скомандовал: — Поехали!

Из кустов вынырнул Ивашко.

— Мы верно все сделали?

— Верно. Несите службу до смены, как положено, а потом, к отцу Мефодию, на исповедь и покаяние. Ох, уж эти князья со своими распрями! Такой праздник нам испортили!

Медведев вздохнул, перекрестился, и они отправились домой.

… Ввиду прибытия нежданных знатных гостей, гости свои, близкие, стали вежливо откланиваться и прощаться. Спросив, не нужна ли помощь и получив от Медведева успокоительный ответ, Зайцев и Картымазовы уехали.

Филипп уходил последним и увидел в сенях лежащего на лавке Артема Захарова, вокруг которого хлопотали дворовые девушки и по указанию Надежды Неверовой разрезали одежду, чтобы обмыть и перевязать раны. Филипп лишь мельком взглянул на бледное бескоровное лицо с закрытыми глазами и только когда вышел из дому и сел в сани, ему вдруг почудилось, что он уже где-то и когда-то видел этого человека. Но во время новгородского и ливонского походов, а затем дерзкой вылазки судовой рати по Волге на ханскую столицу Сарай-Берке, Филипп перевидал множество людей, а память у него была не такая как у Медведева, который, упражняясь с детства под руководством отца, научился запоминать любое лицо и любую вещь, которую он когда-либо видел. Некоторое время попытка вспомнить этого человека мучила Филиппа, но потом он отвлекся и забыл о раненом.

…Княгиня Марья Верейская очень устала, и Анница отвела ее в светлицу, приготовленную специально для приема неожиданных гостей.

Василий Медведев и Василий Верейский остались в горнице одни.

Князь Удалой задумчиво смотрел в окно, а его лицо выражало глубокую печаль и озабоченность.

Медведев молчал.

Наконец князь Верейский прервал затянувшуюся паузу:

— Они пытались пробиться?

— Да.

— Я видел, как во двор вносили раненого. Это твой человек?

— Нет. Оболенского.

— Как вам удалось выстоять?

— Мы привыкли. У меня на заставе хорошо обученные люди. Оболенский тоже ранен.

— Вот как? — удивленно вскинул брови князь Верейский.

— Да. Мы вынудили их отступить, и я думаю, они больше не придут.

— Извини меня, Василий, — озабоченно сказал князь, — Боюсь, что я навлек на тебя и твою семью серьезную опасность, и потому считаю долгом объяснить, как мы с Марьей оказались здесь. Еще во время Ахматова нашествия в восьмидесятом году я был вон там, — он указал через окно на крутой берег Угры, проглядывающий меж стволами берез. — Оттуда я несколько раз делал вылазки на татар, проходя через твою землю и, скажу тебе прямо, — нигде и никогда я не видел так хорошо организованной защиты поселения как у тебя. Даже тогда во время войны, я постоянно натыкался на дозоры и патрули. Конечно, все мы знали про тебя по рассказам твоих людей, а уж твоей супругой вообще восхищалось все войско. Все только и говорили о том знаменитом поединке на луках с сыном Ахмата, о ее невероятной меткости ходили легенды не только у нас, но и среди татар, которые ее очень уважали. Признаюсь тебе честно, Василий, я не случайно решил перейти рубеж на твоей земле — это был для меня единственный выход. В любом другом месте, Оболенский догнал бы меня и схватил. Марью, может быть, и пощадили бы, а мне головы не сносить — это точно. Но самим своим появлением здесь я навлек беду на ваш дом, который оказал мне гостеприимство. Ты сбереги непременно эту грамоту, и надеюсь, что она послужит тебе хоть какой-то защитой. Я благодарю тебя от всей души — и думаю, что обязан тебе жизнью. Но Оболенский не оставит это так. А Иван Васильевич тем более.

— Князь, — осторожно сказал Медведев, — я хочу, чтобы ты правильно меня понял. Я всего лишь несу свою службу. Ты приехал первым и привез грамоту великого князя, которая является для меня прямым указом. Если бы первым приехал Оболенский и показал мне свою грамоту, можешь ни на секунду не сомневаться, что я выполнил бы все, что ею предписано и помог бы Оболенскому схватить тебя. Такова моя служба, я целовал крест на верность Великому князю и Московскому государству, и я свою присягу выполняю. Хотя, как человек человеку я могу лишь сказать — я рад, что ты приехал раньше — выполнять указания твоей грамоты мне было гораздо приятнее, чем указания грамоты Оболенского.

Князь Верейский вздохнул и сказал, как бы про себя:

— Как жаль, что столь преданные слуги служат недостойному их господину и что…

— Князь, — остановил его жестом Медведев, — ты знатный приближенный ко двору человек, больше того — ты сам родня Великому князю, а супруга твоя — родная племянница Великой княгини. Я же обыкновенный служилый дворянин и мне не пристало выслушивать такие слова. Возможно, тобой движет обида, ты чем-то не угодил Великому князю и теперь его гнев обрушился на тебя, но…

— Я не угодил ему лишь тем, что родился Верейским, — с горечью перебил его князь. — Ты недавно вспомнил о моих боевых заслугах… Да, я был во всех походах Ивана, я дрался за него не щадя здоровья и самой жизни, я абсолютно ни в чем перед ним не провинился. А что за это? Он просто-напросто хочет сжить меня со свету, как единственного наследника, и ты увидишь, что, как только меня здесь не будет, а Господь примет к себе душу моего престарелого батюшки, Иван Московский немедля заберет себе все Верейское княжество. Я только теперь понял, что они с Софьей действуют слаженно и заодно. Сперва она дарит моей жене приданное к нашей свадьбе, а спустя год ее супруг вдруг требует, чтобы я вернул ему это приданое, поскольку оно якобы до того принадлежало бывшей его супруге — покойной княгине Марье Тверской. И тогда вдруг Софья вызывает нас ночью, предупреждает, что ее супруг хочет меня схватить, и что мы должны немедленно бежать, выдает нам подписанную Иваном Васильевичем грамоту, а на следующее утро Иван Васильевич отсылает в погоню за мной Оболенского. Я только теперь понял их замысел! Они ведь действовали заодно! Ясно, что взять, да и вот так просто казнить меня, как-то все ж неловко перед народом, который меня знает и, надеюсь, любит, да и причины нет, и как же вдовой останется великокняжеская племянница?! Вот они и придумали хороший способ: нас за рубеж, а наше княжество в свою казну.

— Князь, — снова попытался что-то сказать Медведев, но Верейский снова остановил его.

— Молчи, мы никогда больше не увидимся, но я хочу, чтобы ты знал, какому человеку ты присягнул служить. Берегись его, Василий, ой берегись — он братьев родных не жалеет. Вон, два года назад, любимый и послушный ему Андрей Меньшой скончался, Иван тут же все его земли на себя отписал, ни пяди братьям родным не дал, и их самих еще сгноит в тюрьме или со свету сживет, помяни мое слово. Жадный он к земле, ненасытный. Все бы себе, да побольше, а еще, не приведи Господь, если полностью самовластвовать будет… Ты только посмотри как он с Борисом, князем Тверским поступил! Борис ему во всех Новгородских походах помогал, на Угру свои войска послал, а что в благодарность? Помнишь, как в прошлом году он половину его земли своим войском разорил, людишек тысячи побил, имущество их ограбил в свою казну, а все почему? Потому что Тверской себе невесту не в Москве, а в Литве нашел — на внучке самого Казимира жениться вздумал! И вот Иван силой и военной угрозой заставил бедного Бориса подписать унизительную грамоту, что он теперь не «равный», как испокон веков меж Москвой и Тверью было, а «молодший» по отношению к московскому! И это еще не все! Вот увидишь — сперва возьмет он себе мое маленькое Верейское княжество, а через год и все Тверское к рукам приберет!… Ну что ж, может, для роста державы это и хорошо, но держава, она ведь не только из земель состоит, но из людей живых тоже. Собрать воедино русскую землю под рукой Москвы — цель, возможно, великая, но не ценою же загубленных жизней родных и близких, а что уж о сотнях тысяч невинно убиенных простых людей говорить?! — Князь Верейский горько вздохнул. — Ладно, чего это я в самом деле тут горечь свою изливаю?! Грех сетовать в Святой праздник! На все воля Господа, стало быть, и мой удел и удел Тверского и всех других таков, каким Господь его предназначил и не нам судить — нам остается терпеть и крест свой нести по-христиански… Так что ты уж меня прости, Василий, за все. Я буду молиться в пути, чтобы злая судьба миновала твой дом, семью и тебя самого. Теперь, если позволишь, мы немного поспим, и на рассвете проводи нас к рубежу.