Самый длинный месяц - Олег Игнатьев

Повесив трубку, он заторопился к прокурору.

Глава 18

Мысль о том, что санитарка Шевкопляс могла воспользоваться ключами профессора во время его обхода больных, так прочно засела в голове Климова, что он сумел добиться прокурорской санкции на обыск. В самом деле, какие еще могут быть сомнения? Все и так предельно просто. Во всяком случае, опровергнуть доводы угрозыска прокуратура не смогла. Причем, Климов и словом не обмолвился о муже санитарки, в котором Легостаева узнала сына. Не стал излишне драматизировать события. Но каково же было его разочарование, когда, вопреки своим предположениям, он вышел из дома Шевкопляс с пустыми руками!

Он провел обыск по всем правилам искусства, перестучал все стены и полы, забрался на чердак, слазил в подвал, но, кроме пыли и столетней паутины, ничего не выискал.

Серые, сырые сумерки как нельзя лучше отвечали его настроению. Он был в замешательстве, но виду не показывал. Растерянный человек всегда жалок. А пожалеть себя хотелось.

Начавшийся за полночь дождь не утихал до утра, и всю ночь Климов лежал, уставясь в потолок и слушая ненастный шум мокропогодья. Жена, как в кокон, завернулась в одеяло с головой, и забытье ее было глубоким, безмятежно-кротким. А он не мог решить, с какого бока выйти на воров.

Утром, бреясь в ванной, Климов неожиданно припомнил, как заозирался муж Валентины Шевкопляс, когда рыдающая Легостаева воскликнула: «Сыночек!», и выключил электробритву. Ему показалось, что бармен озирался в своем доме точно так, как сам он озирался в доме Озадовского. И боль, какая боль была в его глазах! Словно что-то постоянно страшило его, и он безвольно поддавался тайному страху, заставляя себя растягивать слова, недоговаривать, молчать и озираться. И когда Елена Константиновна молитвенно шепнула: «Игоречек!», он так глянул на жену, словно в нем застонала, заворочалась давняя, придушенная временем тоска.

Климов медленно провел по подбородку, точно проверяя, гладко ли побрился, но думал совершенно об ином. Теперь он не сомневался, что в поведении бармена было что-то настораживающее. И во время обыска он тоже постоянно озирался, и эта его ничем не прикрытая растерянность, паузы при разговоре, даже перебивы в словах и перепады в интонации были исполнены определенного неведомого смысла. Но больше всего поразило поведение самой Шевкопляс. По сравнению с первым знакомством она была отнюдь не агрессивна, а наоборот, приветливо-мила, предупредительна, даже угодлива и, как показалось Климову, очаровательна…

Когда, в какой момент он ощутил это ее гнетущее очарование?

Поглаживал подбородок, он попытался вспомнить и не смог. Похоже, сразу же, как очутился в «зале». Вошел, представил понятых, показал ордер и… наткнулся на пронзительно-гипнотизирующий взгляд хозяйки. Если ему не изменяет память, взгляд этот изжогу — не изжогу, но неприятные ощущения под ложечкой у него вызвал. Ему даже почудилось, что он опять подспудно ощущает сложный запах табака и роз, хотя цветов в комнате не было.

Уткнувшись лбом в стену и закрыв глаза, Климов мысленно еще и еще раз, шаг за шагом проходил по дому Шевкопляс. Вот он подошел к их книжному шкафу с зеркальными стеклами, вот попросил открыть сервант, вот посмотрел на Валентину Шевкопляс и… с печальным восхищением подумал, что цвет ее волос, овал лица и прекрасная линия шеи говорили о том, что ее можно обожать, но только издали. Представив себя на месте ее мужа и теряя ощущение реальности, он вдруг почувствовал приступ безотчетной ревности к хозяйке дома… Она приближалась к нему в сиянии своей слепящей красоты… Раскрытые влажные губы, золотистые легкие волосы, прекрасный белый лоб и даже брови, выражающие как бы удивление тому, что и они прекрасны, всем своим трепетом, волнением и нежностью усиливали яркую живую прелесть ее глаз… гнетуще-властных и очаровательных. Он вспомнил, как ему неодолимо захотелось коснуться ее губ своими, и как он впервые пожалел, что не курит: желания подобной силы должны как-то компенсироваться. Чиркать спичкой и прикрывать лицо ладонями, вдыхая дым зажженной сигареты — чем не способ справиться с собой? На время пусть, на краткое мгновение…

Климов резко оторвался от стены и помотал головой. Действительно, с его рассудком что-то происходит… Надо будет посоветоваться с Озадовским, вдруг это последствия его гипноза, если не болезнь.

Смотав шнур, он отложил электробритву, сунулся под кран. Пофыркал, отжал волосы, посмотрел в зеркало: хорош! Лицо обрезалось, нос заострился. Да, у него отнюдь не мягкое лицо интеллигента, рассчитывающего в жизни на свой ум, диплом и деликатность. Работа в милиции наложила свой рельефный отпечаток, но, кажется, не в такой степени, когда черты лица покрываются налетом той высокомерности, какая отличает людей, привыкших к власти над другими.

Следствие зашло в тупик… Вернее, следователь.

Промокнув лицо и шею полотенцем, Климов дал нагрузку мышцам и стал одеваться.

На работе его ждала новость: вчера вечером мать Валентины Шевкопляс изрядно потрепала Легостаеву.

Сейчас они обе сидели в его кабинете и обвиняли друг друга в хамстве и бесчеловечности, правда, разными словами. Если Елена Константиновна еще держала себя в руках, то Гарпенко выражений не выбирала. Это была мощная сутулая женщина без талии. Казалось, ее широко развернутые бедра начинаются из-под грудей, таких же мощных, как и плечи. Жестикулировала она с той истовой выразительностью, которая свойственна натурам истеричным.

— А вот этого вот не хотишь? — хлопала она себя по ляжке, обращаясь к Легостаевой, и за этим следовала комбинация из трех пальцев. — Хрен ты зятя моего получишь!

Урезонить ее стоило труда. С непонятным ожесточением она обвиняла Легостаеву в желании разбить семью ее «родной кровинки».

— Придумала сынка себе, лахудра сытая, и шагу не дает ступить! Володьку она, видишь, караулит! Я тебе покараулю! — грозилась она кулаком и тут же начинала жаловаться Климову: — У меня нервов ни вот столько не осталось! Тварь кусучая! Интеллигентка, бля, ходит и ходит… Чего ходишь? — тыкала она раскрытой пятерней перед собой, так и норовя корябнуть Легостаеву, и стул под ней скрипел и начинал шататься. — Вальку замудохала, Володьку, зятя мово славного, измучила, не кается…

— Побойтесь Бога! — горестно воскликнула Елена Константиновна, пытаясь возразить. — Ведь он мой сын…

— Ага! Как бы не так! Не твово засола огурец! Ишь, примадонна…

— Спокойней, — постучал карандашом по крышке стола Климов и, несмотря на все возрастающее в нем чувство недоверия к слезам Легостаевой, осадил ее обидчицу.

Гарпенко с этим была в «корне не согласная».

— Гляди, гляди! Как бы гляделки-то не проглядел! Мы тоже права знаем!.. А ее… ничо… — поворачиваясь всем корпусом к «интеллигентке-примадонне», добавила она, — еще сойдемся с ей на узенькой дорожке…

Услышав воровскую угрозу, Климов усмехнулся: бурная молодость была у Нюськи-Лотошницы, дает о себе знать.

— Ну, вот что, — рывком вставая с места, оборвал он затянувшееся препирательство, — если еще раз позволите себе рукоприкладство, пеняйте на себя. Статью за хулиганство обещаю. А вас, — он строго посмотрел на Легостаеву, — прошу не вмешиваться в жизнь чужой семьи.

— А вот это ты правильно сказал, вот это по-моему! — одобрила его слова Гарпенко. — А то перед людями совестно: чего это милиция нас ходит-теребит? Бумагу попусту изводит…

— Все, договорились.

Климов пристукнул ладонью по столу и глянул на часы, показывая тем самым, что разбирательство окончено.

Выходя от него, Гарпенко все же не сдержалась, пожалела себя:

— …они больно образованные, переживательные, а мы так, мы голь бесчувственная, сучки подзаборные…

Первую часть фразы она проговорила намеренно невнятно, но вместо слез или обиды в голосе звучало прежнее ожесточение.

Легостаева ушла, не поднимая головы.

Проводив ее взглядом, Климов подумал, что тем, кого пригнуло горе, очень тяжко смотреть на людей, и почувствовал себя, как на похоронах. Сказать им было нечего, да и что они могли сказать друг другу?

Покрутив в пальцах карандаш, он прошелся по кабинету, остановился у окна. Сидевшие на жестяном отливе голуби тотчас вспорхнули. Открыв форточку, глотнул свежего воздуха и тут ему впервые пришла в голову мысль, что для бармена Владимир Шевкопляс чрезмерно робок. Замкнутый, подавленный какой-то. Может, это дома, при жене? А вот какой он на работе?