Самый длинный месяц - Олег Игнатьев

Легонько дрогнув, светлая просторная кабина скоростного лифта заскользила вниз.

Бар располагался под цокольным этажом и поражал своим великолепием. Красный пластик, никель, позолота…

На минуту замешкавшись у входа, но так, чтобы не привлекать к себе внимания, Климов пропустил впереди себя миловидную блондинку с пышной грудью, затем одышливого мрачного верзилу в черной куртке, презрительно жевавшего резинку, и незаметно вошел внутрь, сразу же направившись в ближний угол.

Извинившись перед импозантным стариком, поспешно вставшим на его пути: «Прошу простить, пардон», — он сел в пустовавшее кресло за свободный столик.

Полумрак, царивший здесь, его вполне устраивал.

Спрятав плащ за спину, расстегнул пиджак и осмотрелся.

Роскошь, блеск.

Мужа Валентины Шевкопляс он узнал с трудом. За зеркальной стойкой бара он напоминал какого-то киноактера и вообще был похож на человека, который с легкостью залезает в долги и тут же забывает о своих кредиторах. Видимо, и впрямь перед богатством все теряют свое «я», или же, наоборот, находят. Это как сказать. Но дома Шевкопляс совсем другой. Сейчас он мало имел общего с раззявой, потерявшим билет на поезд в чужом городе: делал свое дело и не озирался.

Белоснежная манишка, темно-бордовый пиджак, галстук-бабочка.

Ни дать ни взять слуга господ, а точнее, непутевый отпрыск старинного и добропорядочного рода. Сливки общества, токмо прокисшие. А манеры-то, манеры-то какие! Аристократ… А это, что ли говори, передается с кровью.

Климов смотрел, как ловко, артистично трудится за стойкой Шевкопляс и не мог представить, каким образом бывший детдомовец, подкидыш, шелупень смог научиться тяжкому искусству угождать. Откуда такая изысканность?

По всей видимости, он совсем не чувствовал себя лишним или одиноким в обществе заезжих иностранцев.

Глядя на него, Климов закинул руки за спинку кресла и задумался. Что-то тут не так. Неужто Легостаева права, и это ее сын? Поражала не столько внешняя, сколько внутренняя перемена кореша Червонца. Мальчик рос без должного присмотра, всю жизнь ощущал себя лишним, и вдруг такая легкость, такой шик… Может, в нем действительно развился комплекс самоотречения, и вот теперь ой наконец обрел себя? Живет под вымышленным именем и ни о чем таком не думает. Надо полагать, он и английский знает, без языка здесь делать просто нечего.

Эти сомнения можно было бы считать беспочвенными, если бы в глубине Климов не чувствовал, что обретает уверенность и даже убежденность. Кажется, он начал кое- что улавливать. Так в темноте, когда присмотрятся глаза, начинаешь различать предметы.

Погруженный в раздумье, он не заметил, как подошел официант.

— Бонжур, месье.

Климов вздрогнул и кивком ответил на приветствие, сглотнув слюну. Жаль, что рядом нет Тимонина. Тот бы сейчас выдал нечто в духе парижан, он знал французский.

— Чашечку кофе.

Надо было видеть лицо официанта. Глаза его ужасно поскучнели, плечи опустились. Должно быть, плохо переносил стойкий, неподвижный аромат дамских духов и дыма, которым был пропитан воздух бара.

Справившись с собой, он вежливо коснулся пальцами салфеточницы и с вопрошающей угодливостью поклонился.

— Гм, у нас есть сегодня «Болинже», отличное вино, имеется «Лонг Джон»…

Он взял бокал, в котором отражались блики никеля и позолоты, и придвинул его к салфеточнице.

— Принести?

— Чашечку кофе, пожалуйста.

Климов улыбнулся и тотчас пожалел об этом: никогда не надо улыбаться холуям, глупцам и самолюбцам, они сочтут вашу улыбку либо за желание возвыситься, либо, еще отвратительнее, за явную ущербность.

— Как прикажете, — с ясно просматривающейся неохотой, напоминающей издевку, согласился вежливый официант и, чуточку рисуясь, шаркнул ногой.

Проводив его взглядом, Климов не без сарказма подумал, что в злачных заведениях всегда так: или обслуживают хорошо, а кормят худо, или наоборот. Редко, когда то и другое сочетается классически, по высшему разряду.

Роскошь, блеск, интим…

— Ну какой же он русский, когда он еврей?

За соседним столиком довольно громко разговаривали трое, по виду далеко не подданные ее Величества королевы Англии.

Сидевший ближе к Климову, излишне полный, но с удивительно тонкими чертами лица, немного шепелявый брюнет, втолковывал своему рыхлому соседу какую-то давнишнюю и, как ему, наверное, казалось, парадоксальную мысль.

— Азохен вейк! — проглатывал гласные, горячась и шепелявя, тыкал пальцем в стол брюнет и лицо его наливалось кровью. — Спасение евреев, Левушка, в ассимиляции. Уважение традиций — залог долгожительства нации.

— А это как совесть подскажет, — вяло возражал ему третий, узкоплечий очкарик с простоватым лицом заматерелого пройдохи. Он все пытался заложить свои непослушные пальцы за проймы жилета. Казалось, его лысина отражает все светящиеся точки бара.

— Здесь ты не прав, — двигал по скатерти вилку брюнет. — Люди, не меняющие привычек, — опасные люди.

— В каком смысле? — спросил тот, чье рыхлое лицо распаренно поблескивало капельками пота, и прихлебнул вино из низкого пузатого бокала. — Объясни.

— Пожалуйста, — брюнет тоже глотнул чего-то светлого и плотоядно облизнулся. — Такие люди, как бы это объяснить, относятся к себе слишком серьезно, а это доставляет им массу хлопот.

«И не только им одним», — подумал Климов. Он на какое- то время забыл о своих проблемах, прислушавшись к чужому разговору.

Вскоре официант принес кофе, поклонился, но расшаркиваться не стал.

Климов поднес ко рту чашку, подул на парившую, обжигающую губы жижицу и вновь вернулся мыслями к усердно хлопотавшему за стойкой бармену. Кто же он такой? Где учился, женился, чем болел? Все проверить, ничего не упустить.

В баре зазвучала музыка, и сразу же несколько пар обнялись в танце.

Прихлебывая горький кофе, без сахара, зато горячий, Климов через некоторое- время начал различать слова звучавшей песни.

«Он зашел сюда не по закону…»

Это про меня, усмехнулся Климов и подумал, что плащ теперь придется гладить. Когда официант подавал кофе, ему невольно пришлось сесть вольготней, откинуться назад.

Песня была старой, романтически-слезливой, ее когда-то знали все жиганы, урки, блатата, и странно, что ее «крутили» в этом баре. Впрочем, времена меняются. То, что когда- то записывалось на «костях», на рентгеновских снимках, теперь выплескивалось на эстраду, на экраны телевизоров.

«А перед ним красивая японка Напевала песни о любви…»

Допив кофе, он собрался уходить, но в это время возле стойки появился Червонец. В сером со стальной искрой костюме тот был почти неуязвим, но память на лица Климова еще не подводила.

Спросив себе коктейль, Червонец небрежно облокотился о сверкавшую никелем стойку и принялся разглядывать сидевших в баре.

Климов склонился над опустевшей чашкой и передвинул салфеточницу вправо. Так было меньше шансов «засветиться». Откровенно говоря, он совсем не ожидал встретить здесь племянника Нюськи-Лотошницы… Судя по тому, как тот держался с Шевкоплясом, отношения между ними деловые. Жаль, что он не заказал еще чашечку кофе, но кто же мог предвидеть…

— Азохен вейк! — опять загорячился говорун, и Климов чертыхнулся: не хватало, чтобы этот проповедник старых истин приковал к себе внимание Червонца, вот уж ни к чему…

Симпатичная деваха с узкой черной бархоткой на полноватой шее, в дорогом блескучем платье, отливающем морской голубизной, поднялась из-за дальнего столика и, приветственно вскинув руку, пошевелила пальчиками.

Червонец ответил ей таким же вольным жестом, но, отвернувшись, дал понять, что не питает к ней значительного интереса.

«Да он уже здесь, кажется, свой человек», — со смешанным чувством зависти и неприязни заключил Климов и решил пока не уходить, понаблюдать, что будет дальше.

Деваха, явно обиженная холодным видом своего приятеля, достала сигарету и стала прикуривать. Ее неестественно золотистые локоны, как у магазинной куклы, водопадом сбегали на шею и пенились между лопаток. Зябко шевельнув плечами, она вдохнула дым и медленно сквозь ноздри стала выпускать его, поглядывая в потолок. Потом как-то решительно и зло направилась к Червонцу.