Буэнас ночес, Буэнос-Айрес - Гилберт Адэр

Но и этим дело не ограничивалось. Я пошел еще дальше: у меня возникло намерение, которое, если бы мне хватило мужества его выполнить, окончательно лишило бы меня и так уже пошатнувшейся способности разумно мыслить и действовать. Я говорил себе: если я и в самом деле позвоню Мику и он — в этом можно было не сомневаться — осенит меня заботливым отеческим крылом, через некоторое время наступит момент, когда «ухудшение» моего здоровья должно будет стать необратимым, видимым невооруженным глазом… и вот тут-то я стал серьезно думать — сумею ли я должным образом загримироваться, убедительно подделать живописные язвы на лице и руках.

Благодарение Богу, этот период помрачения рассудка был сравнительно коротким. Впрочем, может быть, благодарить следовало мое неудержимое либидо, которое продолжало меня подстегивать, не желая принимать во внимание опасность, которой я подвергся бы, реализовав свои фантазии и продолжая удовлетворять его все растущие аппетиты. Ведь риск теперь уже никак нельзя было игнорировать: безжалостная смертельная болезнь делала слишком мало исключений и послаблений и явно собиралась остаться с нами надолго. В результате мне скоро пришлось бороться с новыми опасениями. Учитывая, каким смирным стало сообщество геев и какие метаморфозы переживали самые неразборчивые в связях гомосексуалы (все мы только и слышали о друзьях, друзьях друзей и так далее, внезапно сделавшихся образцами монашеского воздержания), я начал бояться, что если не успею получить свою порцию секса немедленно, то могу вообще лишиться его навсегда.

Этого, клялся я себе, я не допущу. И однажды жаркой ночью, когда я нагишом метался на прохладной простыне, меня внезапно осенила идея о том, как я мог бы использовать общественное бедствие к собственной пользе. О, я совсем не был так расчетлив, как можно заключить из вышесказанного. Я никогда не собирался целенаправленно подражать Дон Жуану. Но если, в возбуждении говорил я себе, покров страха и предчувствий, опустившийся на сообщество геев, означает, что игроков на поле все меньше и меньше, то одновременно это означает — я даже почувствовал, как по мне побежали мурашки, — что те, кто все-таки не отказывается от возможности потрахаться, сколько бы их ни предостерегали от незащищенного секса, неизбежно должны будут снизить планку и предъявлять меньше требований к возможным партнерам. Из того, что я видел в студии, куда меня пригласил Мик, — многие из собравшихся там открыто флиртовали друг с другом, — я сделал вывод, что такие любители непременно найдутся. Я тут же вспомнил анекдот, который рассказал Барри Тисдейл во «Флоре», когда увидел, как Мик целуется с официантом. Помните: если на театр упадет бомба и все артисты погибнут, тут-то старлетки и получат свой шанс. До меня наконец дошло — и я понимаю, что любой мужчина традиционной ориентации (если таковые станут читать эту книгу) сочтет подобное сопоставление застольного трепа с величайшей трагедией человечества примером гейской поверхностности, — так вот, до меня дошло, что именно так и случилось: на мир гомосексуалов упала бомба. Так почему бы мне не воспользоваться шансом, который дает СПИД?

Кима я встретил в книжной лавке, «Минотавре», которую на рю Бью-Артс держали двое сорокалетних гомиков и где продавались мемуары кинозвезд, «интеллектуальные» комиксы, монографии по истории искусств и сюрреалистически-порнографические альбомы, а самым почетным посетителем (по крайней мере я там его несколько раз видел) был Ален Рене.[102] Однажды утром в свой выходной день я просматривал кипу старых номеров журнала «Позитив», когда услышал высокий, но тем не менее несомненно мужской голос, который задал вопрос (по крайней мере интонация явно была вопросительная), который озадачил обоих хозяев лавочки, да и меня тоже.

— Леди Путти? — вот что мы услышали.

Покупателю было предложено повторить вопрос, но он смог только робко протянуть:

— Леди Путти, ессри можно.

Старший из владельцев лавки пожал плечами и с усталым вздохом, с трудом удержав-шись от грубости, ответил:

— Desole, mais…[103] — и снова уткнулся в роман в мягкой обложке, который читал, когда за пятнадцать минут до того я вошел в лавку.

Я все еще не видел лица покупателя. Глядя на него со спины, я мог бы сказать одно: он невысок, волосы у него черные и жесткие, а тонкие руки — парень был в белой футболке без рукавов — покрыты пушком. (Ах, как же я обожаю пушок на руках!) Леди Путти? Лиа де Путти! Он, конечно, имел в виду Лиа де Путти, одну из тех звезд, что скользили, как бледные слабоумные призраки, по экранам немого кино. Сам того не заметив, я произнес ее имя вслух, заставив уже выходившего из лавки парня обернуться и благодарно улыбнуться мне. Мое сердце растаяло, а член напрягся.

Как выяснилось, ему было восемнадцать и приехал он из Сеула. Работал он, правда, в Токио — стажером-maquilleur[104] в фирме Эсте Лаудер, а в Париж был командирован на неделю прет-а-порте. Кроме того, оказалось, что он фэн (меня тронул столь изысканный вкус у такого молодого человека) самых экзотических звезд немого кино, как женщин — Лиа де Путти, Бригитте Хелм, Полы Негри, так и мужчин — Рудольфа Валентино, Рамона Наварро, Рода ла Рока, хотя, как я понял из его объяснений на очень неуверенном английском, он, естественно, предпочитал коллекционировать их изображения, а не смотреть фильмы с их участием. Я наблюдал, как он увлеченно листает бессистемные подборки потрепанных рекламных кадров, извлекая оттуда пополнение для собственной коллекции, а потом под взглядами цинично улыбающихся владельцев лавки помог ему выбрать из пригоршни мелочи, извлеченной из маленького синего бумажника, нужное количество монет.

Ким выглядел тощим, как гончая. Если возможно быть низкорослым и долговязым одновременно, то именно таким его и следовало бы назвать. Хотя я сразу понял, что он гей, ничего женственного в нем не было, даже когда он хихикал, а случалось это часто. Его французский оказался совершенно неразборчив, английский — ненамного лучше, так что первый раз в жизни я испытал глубокую благодарность «Берлицу» за используемый там метод общения. Что касается внешности, то спектр сексуальных вкусов, как известно, весьма широк, так что я не вижу смысла подробно описывать Кима: это было бы, пожалуй, и бесполезно, и контрпродуктивно; достаточно сказать, что он был «моим». Читатель может сам представить себе Кима в соответствии с собственными предпочтениями.

Когда мы вышли из лавки, я угостил Кима сандвичем и швепсом во «Флоре», и поскольку день у него был занят тем, что полагается делать гримерам на показах мод, мы договорились встретиться в девять вечера на площади Сен-Жермен-де-Пре.

Я попытался убить время в кино, но сюжет фильма начисто ускользнул от меня: слишком отвлекали меня сомнения в том, придет ли Ким на свидание, и воображаемые картины нашей близости, если все-таки придет.

Ким пришел. В кино, несмотря на свое беспокойство, я заметил, что в фильме, напыщенном и банальном голливудском вареве тридцатых годов, множество пейзажей южных морей на заднем плане. Так вот, торопясь по бульвару Сен-Жермен и увидев вдалеке одинокую фигурку Кима у входа в аптеку, я испытал ощущение, будто все вокруг — сама аптека, рю де Ренн, подсвеченная башня Мен-Монпарнас, заслоняющая небо подобно клавиатуре гигантского аккордеона, — всего лишь проекция кадра, снятого в чуждом и мрачном мире, к которому Ким — будущая звезда моего вечера — не принадлежит.

Поскольку на протяжении недели прет-а-порте Киму предстояло делить комнату с другим сотрудником своей фирмы в отеле на Правом берегу, мы отправились в «Вольтер», обманув бдительность ночного портье: сначала мы зашли в бар, а через полчаса проскользнули через безлюдную кухню наверх. Мне не разрешалось приводить в свою комнату гостей после десяти вечера, и меня несколько беспокоили те трудности, с которыми я мог столкнуться, провожая Кима ночью или на рассвете, но я сказал себе, что перейду этот мост (или брошусь с него), когда до него доберусь.

Оказавшись в моей комнате, Ким поразился скудности обстановки и спросил на своем очаровательном ломаном английском, может ли воспользоваться «туаретом», что я для себя перевел как «туалет». Я сообщил ему, что такового моему номеру не полагается, а ближайший ватерклозет — общий для двух этажей — расположен на лестничной площадке. Правда, сказал я ему с бешено колотящимся сердцем, он может воспользоваться раковиной в комнате, как я обычно и поступал. Ким хихикнул и тут же расстегнул пуговицы ширинки (сообщив мне, что «морния — это не эрегантно»), потом повернулся ко мне спиной и пустил холодную воду. Сначала, похоже, ничего не произошло. Ким снова хихикнул.

— Не поручается. На пубрике трудно, — вздохнул он, оборачиваясь ко мне с белозубой улыбкой.

Я больше не колебался. Подойдя к нему сзади, я взглянул на его вялый член, зажатый между большим и указательным пальцами, как шарик, который забыли надуть, и сказал (хоть и догадывался, что Ким не поймет):