У всех разные игрушки - Дмитрий Бондарь

– Знаешь, – сказал он, когда разговор стал серьезным, – Полтора-два года назад, после той истории, когда мне запретили выезд из Москвы, Сардж посоветовал внимательнее посмотреть на этого человека и мы с Козловым прислушались. Глыба-человек, как говорили в моей молодости – человечище! Если кто-то и может что-то полезное сделать в Москве, то это, несомненно, Юрий Петрович. И если Баталин воплотит в жизнь все, что придумал он сам и его аналитики-экономисты… Грядет что-то большое, сын. Мне трудно судить об этом, я хоть и натаскался в последнее время во всех этих дебетах-кредитах, свопах и фьючерсах, но это знание дилетанта – поверхностные и обрывочные, копни чуть глубже текущей ситуации и я буду наматывать сопли на кулак. А у Баталина есть готовая программа действий, и ответ на любой вопрос. И знаешь, когда Саура с компанией подробно ознакомились с ней, решено было двигать Юрия Петровича вперед, исключив из его команды некоторых откровенных пройдох и жуликов. Так что весь последний год, когда он сам ушел со всех государственных постов, госпожа Стрельцова финансировала создание Института стратегических инициатив под его руководством, который занялся проработкой имеющихся данных и выработкой новой программы, учитывающей не только внутренние нужды страны, но и внешний фактор.

– И меня? – спросил я, немного бесясь оттого, что никто не посчитал нужным ввести меня в курс дела.

– И тебя, и много кого еще. Подкинули нормальных советников из американских, европейских институтов, тех, за спинами которых нет никого из спецслужб. Свели его с Бэем и людьми, работавшими над созданием БЭР, познакомили с Гиффеном… Так что, дорогой мой королек, в Москве появился человек, обладающий определенным авторитетом, программой действий, солидными связями на Западе, огромным финансовым плечом и большим опытом работы в среде промышленников и чиновников. И если не случится что-то совсем уж нехорошее вроде удавшегося покушения, то скоро курс страны существенно изменится.

– Что он будет делать?

– Ну… я не все помню, не та уже память. Так, навскидку: монополизация внешней торговли в руках нескольких государственных компаний, трехуровневая экономика…

– Что? Это как?

– Первый уровень – плановая экономика, в которой стратегические отрасли вроде нефтедобычи, транспорта, ВПК. Второй – нормированная экономика. Это когда какому-нибудь заводу поставят государственное задание на выпуск миллиона тонн стали по госрасценкам, а все что сверх – он может либо реализовать на свободном рынке, либо заключить договор с внешнеторговыми компаниями на экспорт. И третий уровень – общепит, легпром, сельское хозяйство – частично. Здесь будет царство свободного рынка с полностью свободным ценообразованием. Второй и третий уровень – акционирование или аренда госсобственности.

– Еще что?

– Слушай, сын, – сморщив лоб, сказал отец. – Я, можно сказать, советник по персоналу и доверенное лицо при переговорах. Я не экономист. Нужны подробности – закажи в Москве Программу Баталина, она уже должна быть отпечатана в типографии. Почитай. Твой дружок Саура от ее первого варианта был в восторге.

Мне было немного неприятно, что отец больше работает с Фроловым, а я отошел на второй план и едва вообще не выпал из их теплой компании, но дело – прежде всего. Если меня не пытаются направить в какое-то определенное русло, значит, я все делаю правильно.

– Как там вообще, в Москве?

– Бурлит страна, – с каким-то непонятным восхищением сказал отец. – Настоящий Вавилон. Помнишь, раньше капиталисты-иностранцы бывали в Москве только во время фестивалей да киноконкурсов? Теперь не протолкнуться от англоговорящей публики. Все гостиницы забиты – даже мне места не нашлось. Кого только не встретишь! В Госплане спускаюсь по лестнице, а навстречу мне знаешь кто идет?

– Санта Клаус?

– Точно, в самое яблочко! Самый настоящий Санта Клаус! – рассмеялся отец. – Алан Гринспен! Живой и здоровый. Ну вокруг, конечно, помощники всякие. Рядом Мэтлок вышагивает. А следом за ними – Абалкин под ручку с Бальцеровичем.

– Бальцеровичем? – фамилия польского министра финансов была мне знакома, но его появление в Москве выглядело странным.

– Он, он, – подтвердил отец. – Ему в Варшаве с последствиями "большого взрыва" разбираться бы, а он в Москве – Абалкина лапает!

Пока я метался в поисках крупиц информации, в Москве действие развивалось как в хорошо отрепетированном спектакле. Депутатский корпус, две недели назад проявивший себя как беспокойный улей, повинующийся, однако, любой команде Президиума, склонный к полному соглашательству с "линией партии и Михаила Сергеевича", вдруг заартачился и отказался следовать предложениям Политбюро. Зашел пространный разговор разговор об отмене конституционного положения о "направляющей роли компартии", о лишении привилегий партийных и советских чиновников, о передачи власти Советам. На трибуне мелькали люди из каких-то новомодных фракций, течений, зачатков партий. Многие всерьез полагали, что если опять все отнять у коммунистов и поделить между гражданами – все разом станет волшебно. Другие, напротив, предлагали начать закручивание гаек, побольше судить и расстреливать – цеховиков, коррумпированных чиновников, воров и "вредителей". Спектр мнений о том "как обустроить Россию" оказался очень широким.

Однажды на трибуну выбралась какая-то старая перечница, принявшаяся вещать какую-то кровожадную ахинею о том, что "всех коммуняк" нужно вывести в чистое поле, поставить к стенке и расстрелять, а потом повесить – дама была освистана из зала и едва увернулась от тяжелого ботинка, прилетевшего с первых рядов заседающих депутатов.

Кто-то зачитывал в микрофон "Обращение Александра Исаевича Солженицина" и хлопали ему народные избранники ничуть не жиже, чем две недели назад товарищу Горбачеву, кто-то поднимал вопрос о российской самобытности, кто-то настаивал на самоопределении всех наций, вплоть до малых народностей, в принципе не имеющих возможности обладать хоть какой-то государственностью. Киношники клянчили деньги, плакались о неблагодарном зрителе, бюрократизированной системе Госкино и жаловались на жизнь вообще, ученые просили просто не мешать и расширить финансирование, партийные бонзы желали придержать коней, всесторонне обсудить происходящие в обществе процессы и на следующем Пленуме ЦК принять проработанную со всех сторон программу. Молодежь требовала жилья, а заслуженные пенсионеры – приличных пенсий, в том числе и для колхозников, чья базовая пенсия в двадцать три рубля могла помочь только дешево удавиться. Западники-либералы кивали на опыт "развитых стран", упуская из виду трехсотлетнюю историю колоний, а представители патриотических направлений требовали вспомнить деяния Столыпина, Витте и Канкрина. Смешнее выглядели западники: не зная ничего о предмете, который они рекомендовали как образец для подражания, видя только поверхностные признаки сытости, они с пеной у рта отстаивали чужие ценности. Я представил себе, как бы это выглядело в реальной жизни:

Приходит колхозник домой и заявляет жене:

– Маруська, с этого дня будем жить как городские! У них знаешь как хорошо в городе? О-го-го! Квартиры чистенькие, водопровод, отхожее место в тепле. Все друг другу говорят "будьте любезны, пожалуйста, всего доброго". А у нас? Тьфу! Надоело! Сейчас ты пойдешь у Глафиры кудри сделаешь и ногти длинные, а я стану сигары курить, в кресле-качалке качаться и газеты читать. Заживем!

– А как же я стану корову доить с длинными ногтями?

– А корову забьем – ни к чему она нам, городским! Мы ж теперь городские! Мясо продадим и купим прицеп к мотоциклу "Урал" – будем оказывать селу транспортные услуги.

Глупая баба тотчас понеслась бы к Глафире, а умная взяла бы грабли, да треснула разлюбезного промеж бровей – для вразумления.

Но на Съезде с трезвым мнением столкнуться было непросто: половина депутатов не могла толком понять куда попала, а вторая самозабвенно токовала, как глухарь в брачный период.

Все одновременно были правы и все так же чудовищно заблуждались. Прежде всего потому, что никто не мог предложить объемной программы реформ. Каждый считал самым главным вопрос, тревожащий либо лично его, либо его избирателей и всем было наплевать на мнение своих оппонентов.

Я смотрел на это безобразие, регулярно пересылаемое мне на кассетах, и не мог понять – зачем организован подобный цирк? Чтобы внушить обывателю-избирателю презрение к такому демократическому институту как Съезд? Не понимал, пока не вспомнил слова Уилкокса, сказанные им однажды после особенно бурных дебатов в Конгрессе: "конгрессмены могут говорить о чем угодно и как угодно – это показывает, что у электората есть выбор, но голосовать они должны так, как нужно".

На фоне всех этих разговоров потихоньку проходила странная и короткая избирательная компания в среде депутатов, напрочь лишенная даже малейших признаков демократического выбора. Хотя, конечно, это в Европах демократическое голосование ничего не значит и кто бы не пришел к власти, политика будет проводиться такая, какая нужна Вашингтону и Лондону, а в Москве нынешний выбор был очень важным, возможно даже самым важным за последние лет семьдесят. И оставлять его на усмотрение толпы, обозленной карточной системой, пустыми магазинами, обкомовскими лимузинами и прочими прелестями горбачевской Перестройки, было бы верхом неосмотрительности. В таких случаях при демократическом выборе к власти приходят краснобаи-демагоги, обещающие манну небесную, но в реальности приносящие еще более эпические трудности.