Беспокойный возраст - Георгий Шолохов-Синявский

Показывая эту фотографию, Миша сказал:

— Это отец перед отправкой на фронт, под Можайск. Я тогда только во второй класс ходил. Ты думаешь, почему я на целину поехал? — неожиданно сердито, с ноткой вызова спросил Бесхлебнов. — Я бы мог, конечно, не поехать. Я на заводе хорошо зарабатывал, к тому же — мать-старуха и так далее. Но и в войну у отца была моя мать да еще и я, глупыш желторотый, в придачу. А все-таки отец пошел добровольно в ополчение… Подумал я об этом и махнул прямо в комсомольскую организацию. Отец на фронт, в самое пекло уходил, а я теперь — на мирные поля, думаю, большая разница. Но потом я убедился: можно и на мирных полях многое сделать… А? Как ты думаешь, Максим, только не Горький? — шутливо толкнул Максима кулаком в бок Бесхлебнов.

— Мне, Миша, еще нечего об этом сказать. Я только начинаю вступать в жизнь, — размышляя о своей судьбе, ответил Максим.

Он уже готов был рассказать о переживаниях последних дней, не утаив даже того, что связывало его в прошлом с Элькой, об усложнившихся отношениях с Лидией, но усвоенная в кругу домашних скрытность во всем, что касалось личных чувств, удержала его от поспешной откровенности.

А Миша Бесхлебнов становился все душевнее, по-видимому, считая, что все сближающие шаги для самой тесной дружбы были сделаны.

— Ты, Максим не Горький, диковинный парень, — похвалил он Страхова напоследок, дружески похлопывая его по плечу. — Таким, извини, додиком показался ты мне вначале, тихоней, и вдруг, гляжу, этот де Бражелон уже задрал кверху ноги от твоего удара. У тебя старые счеты с ним? Заметил я — он все время как будто грыз тебя глазами. В самом деле, ты за комсомол его клюнул или случайно, по личному делу?

Максим нахмурился:

— Я и сам не могу понять, как это произошло. Никогда я не дрался и совсем, не собирался бить его. А когда Бражинский раз-другой задел мою душу, тут во мне как что-то перевернулось. И не думал я, что будет так обидно.

Бесхлебнов засиял:

— Ага. Обидно. Ну тогда ты еще человеком будешь. Главное, чтобы в душе пусто не было. Чтобы жило в ней самое дорогое, чего не хотелось бы отдавать кому-нибудь на поругание. А ведь у этих шалопаев уже ничего за душой нет. Им ничего не дорого на свете.

Провожая Максима, Бесхлебнов спросил:

— Будешь заходить? Отпуска у меня осталось не так много — недельки две.

— Зайду, — ответил Максим, по-новому глубоко радуясь в душе и испытывая еще большее недоверие ко всему, к чему был близок недавно.

У Леопольда Бражинского день начинался всегда одинаково. Просыпался он с чугунно-тяжелой головой не ранее полудня, долго валялся в постели, много куря и втыкая в стоявшую на полу пепельницу изжеванные окурки. Потом окликал домработницу и приказывал дать в постель кофе с лимоном. Он вычитал где-то, что пить по утрам кофе в постели — признак хорошего тона, своего рода аристократизм.

После кофе, полежав еще с часок, Леопольд вставал, брился обязательно электрической бритвой, плескался с полчаса в ванне, потом долго сидел перед зеркалом, растирая отечные мешки под глазами и выдавливая на длинном носу угри, тщательно стриг и опиливал пилочками ногти, оставляя ноготь мизинца правой руки нетронутым. Кто-то из друзей Бражинского сказал, что ноготь на мизинце должен быть не короче двух сантиметров, и Леопольд терпеливо добивался этого.

Позавтракав, он слонялся по комнатам, начиная испытывать одуряющую скуку. К этому часу в квартире Бражинских устанавливалась гнетущая тишина. Отец Леопольда, старый торговый работник Герман Августович Бражинский, в половине десятого уезжал на собственной машине в комиссионный магазин, торговавший главным образом антикварными, старинными фарфоровыми и бронзовыми изделиями, картинами и всякой диковинной, когда-то вытряхнутой из старинных московских особняков украшательской мелочью.

Леопольд не встречался с отцом по неделям. Мать, очень важная высокая дама с громадным бюстом, пышными рыжими волосами и туго затянутой полной талией, даже дома не снимавшая с себя золотых украшений, неслышно, словно крадучись, ходила по комнатам, все время переставляла бронзовые и фарфоровые статуэтки и вазы, заполнявший все четыре комнаты хрусталь баккара, который сверкал, точно осколки льда на солнце. От чрезмерного изобилия вещей в квартире Бражинских всегда стоял тяжелый сумрак и тот особенный затхлый запах, какой всегда скапливается в скупочных магазинах.

Марина Кузьминична превратила свою квартиру в некое подобие капища вещей-идолов, поклонение которым возвела в степень культа. С утра и до ночи она думала и говорила только о вещах, о их красоте и стоимости.

Голос у нее грубый, басовитый. Она не разговаривала, а словно командовала, называя мужа Авгушкой, судака — почему-то чудаком, бронзу — бронжой…

— А я нонче еще одну бронжу купила, — обычно хвалилась она перед пришедшей гостьей и показывала вазу или кофейный позолоченный сервиз.

Леопольд, пользуясь тем, что мать и отец не обращали на него внимания, давно предался лени и как бы узаконенному безделью. Безделье стало для него чем-то вроде занятия, он к вечеру уставал от него, испытывая раздражение и вялость. А хмельные еженощные «радения» вытравили в нем последние душевные силы, очень часто он чувствовал себя разбитым и слабым, как больной старик.

Иногда он как бы спохватывался и говорил матери, что готовится поступить в какой-то вуз, но через час и мать и сам Леопольд забывали, в какой именно.

У Леопольда в личном пользовании был «Москвич», подаренный ему отцом в день окончания десятилетки. Часами Леопольд катался по Москве, возил на отцовскую дачу свою компанию. На даче он и его друзья нередко устраивали кутежи, после чего, подражая старым, дореволюционным кутилам-купцам, предпринимали хулиганские вылазки, или, как они их называли, «бузокроссы»…

Прошло четыре года, а Леопольд все еще не удосужился подумать, чем ему заняться. Аттестат зрелости пылился в ящике стола среди заграничных открыток и фотографий знакомых девушек. Так день за днем, месяц за месяцем незаметно уходила его молодость, выветривались полученные в школе знания.

Прокрутив после завтрака несколько надоевших пластинок с модными фокстротами, Бражинский обзванивал таких же, как и сам, бездельников, условливался о месте встречи и надолго уходил из дому. Днем они собирались у кого-нибудь из приятелей, много пили, смаковали рассказы о заграничной, будто бы сверхвеселой жизни, о западных музыкальных новинках, учились танцевать рок-н-ролл, а по вечерам уезжали в давно облюбованные рестораны. После полуночи заканчивали попойку обычно у Аркадия. У него были свои последователи и ученики, и среди них самый последовательный — Леопольд Бражинский. Он, пожалуй, более всех усвоил заповедь своего учителя — ни во что не верить, все отрицать, все оплевывать.

Повседневная трудовая жизнь миллионов людей, их успехи, радости и заботы — все, чем жила страна, не интересовало Бражинского и его друзей. Мало того, всех людей, которые работали, служили, по утрам спешили на фабрики, заводы и в учреждения, всех, кто своими руками что-либо производил, обрабатывал землю и добывал хлеб, они презирали, называли серяками, утюгами, смердами и тому подобными кличками.

К Максиму Страхову, своему прежнему другу, Бражинский чувствовал жгучую ненависть. Год тому назад Максим шагнул было в болото, но удержался; он остался в комсомоле, преодолел натиск Леопольда, засел за работу, защитил дипломный проект. Все попытки Леопольда увлечь Максима дальше на пагубный путь встречали сопротивление. Наконец жертва окончательно вырвалась из его рук.

Вот уже несколько дней Леопольд обдумывал, что предпринять, чтобы погубить Максима. Подкараулить его где-нибудь на малолюдной улице и вместе с такими же, как и сам, отщепенцами наставить шишек, казалось ему примитивом, методом глупых хулиганов. Леопольд считал себя намного выше таких низкопробных типов. Надо было придумать месть более тонкую и не менее разящую, чем удар из-за угла…

И Леопольд придумал…

Максим встал с постели, когда еще все спали. Чтобы избежать расспросов матери и Перфильевны, он оделся и вышел из дому. Его била лихорадка нетерпения. Накануне вечером он узнал наконец от Гали, куда уехала Лидия. Это было не так далеко — всего в полутора часах езды поездом по Белорусской дороге.

— Секрет тут невеликий, — посмеиваясь, сказала Галя. — Серафима Ивановна права. Она — мать, без памяти любит дочь, вся жизнь для нее в ней, и она должна хотя бы немного поразмыслить о твоем предложении. Ведь ты прибежал к ней как угорелый и разговаривал очень глупо, сознайся. Она все мне рассказала…

Вспоминая эти слова Гали, Максим был убежден, что все были против него в заговоре, чтобы помешать его счастью с Лидией. Чуть ли не бегом кинулся он к троллейбусной остановке. На дачу и вообще в окрестности Москвы он всегда выезжал на отцовской «Победе», но сегодня, чтобы не открывать домашним причины своего раннего ухода из дому, решил ехать поездом.