Возвращение Мориарти - Джон Гарднер

Таппит, худощавый молодой человек без особенных способностей и навыков, отличался от многих наличием некоторого интеллекта, проявлению которого мешали вспыхивавшие время от времени страсти. Работа была спокойная, и, хотя платили мало, в те нелегкие времена ему завидовали многие. В пивную он приходил обычно около восьми часов вечера. Так случилось и в этот раз.

Заказав выпивку, Таппит удалился со стаканчиком в уголок, где и расположился в одиночестве. Ли Чоу и Терремант остались на месте и как будто совсем его не замечали. Проведя расследование с присущей ему тщательностью, китаец знал, молодой человек, столь жестоко обезобразивший Энн-Мэри Доуби, придерживается, по крайней мере в последние недели, определенного порядка. Ли несколько раз встречал девушку и, даже будучи человеком закаленным и многое повидавшим, с трудом сдерживал отвращение при виде изуродованной плоти, покрытой ужасными ожогами, протянувшимися от линии волос до скулы через левую щеку. По дороге к пивной он обменялся мнением с Терремантом, который согласился, что виновный должен быть наказан. Китаец знал, что если все пойдет обычным путем, то Таппит проведет в пивной не более получаса, после чего отправится домой, где его ждет более чем скромный ужин.

Прошло минут двадцать. Помещение наполнилось густым дымом и громкими голосами мужчин и женщин, сведенных вместе не дружбой, а отчаянием. Таппит поставил наконец на стол пустой стакан, и наблюдавший за ним Терремант толкнул локтем напарника. Парочка торопливо снялась с места, выскользнула из заведения, перешла на другую стороны улицы и остановилась, продолжая наблюдение за дверью.

Таппит задержался минут на шесть или семь, повернул налево, прошел, не выказывая признаков опьянения, несколько десятков ярдов и свернул еще раз налево, на Майнорис. Ли Чоу и Терремант следовали за ним, отстав ярдов на двадцать.

Переулок между Сван и Гуд-стрит выглядел таким же пустынным, темным и зловещим, как и тот, где Эмбер и его четверо подручных взяли Роуча и Фрэя.

Пара прибавила шагу и сократила расстояние до жертвы на несколько шагов.

— Дзон Таппит, — подал голос Ли Чоу. — Мы от Плофессола.

Молодой человек остановился как вкопанный, став похожим на тот самый соляной столб, в который превратилась обернувшаяся в сторону Содома жена Лота.

В следующее мгновение китаец шагнул к нему, а Терремант прошел чуть дальше и повернулся, готовый схватить Таппита за руки. В призрачном свете блеснуло лезвие ножа. Глаза несчастного расширились от ужаса, а ноги словно приросли к земле. В горле у него забулькало.

— Что… что… — глухо прохрипел он. — За что?

Терремант схватил его сзади за локти, заключив словно в стальные тиски.

— Ты обзог Мэли Доуби лисо. Пола платить.

Скупой на слова, маленький китаец с трудом сдерживал бушующую в душе ярость. Он был готов отрезать Таппиту голову, но чувство мести подсказало, что такая быстрая, пусть и болезненная, смерть слишком легкое наказание для мерзавца, изуродовавшего прелестное личико только потому, что девушка не пожелала с ним встречаться.

Не обращая внимания на прерывистые всхлипы жертвы, Ли Чоу поднял нож. Таппит забился в руках Терреманта, стараясь спрятать лицо от страшного лезвия. Китаец схватил его за волосы и дернул вверх, заставив поднять голову.

И тут же всхлипы сменились долгим дрожащим криком боли — острие ножа вонзилось в мягкую плоть правой щеки. Ли Чоу ловко повернул запястье, совершив круговое движение наподобие того, что исполняет опытная рыночная торговка, разделывая большую, еще трепыхающуюся рыбину. Кусок мяса шлепнулся на землю, и Таппит затих, потеряв сознание.

Узкие, раскосые глаза блеснули неутоленным гневом. Повернув голову, Ли проделал такую же операцию на левой щеке. Терремант разжал руки и отступил — бесчувственное тело неловко, как смятая бумажная игрушка, завалилось вперед.

Китаец наклонился, вытер окровавленное лезвие о рукав несчастного, перевернул неподвижное тело носком ботинка, подобрал два куска теплой плоти и зашвырнул их подальше в темноту.

Жить Таппит будет, и умелый врач, если таковой найдется, возможно, даже сумеет заштопать бедолагу, но он так и останется ходячим напоминанием о воздаянии, уготованном Профессором всем и каждому, кто поднимет руку на тех, кто пользуется его покровительством. А о том, чтобы предупреждение разнеслось по Уайтчепелу, позаботится молва.

От чего не могло уберечь даже особое покровительство Мориарти, так это от проблем лондонского транспорта. Застрявший на Пикадилли-Серкус кэбмен, в экипаже которого сидел сам Профессор, с грустью смотрел на забившие ночные улицы фаэтоны, кареты и омнибусы. Как жаль, что хозяин не властен и над ними. Подземную железную дорогу еще только начали строить, трамваев, появившихся несколькими годами ранее, было еще слишком мало, а конный транспорт уже не справлялся с перевозками.

Как и большинство кэбменов, Харкнесс — так звали возницу Мориарти — был весельчаком и большим любителем крепкого словца, успешно доказавшим свою полную непригодность на всех прочих работах и опустившимся в конце концов едва ли не на самое дно, а точнее, на место извозчика. Презираемый многими бывшими товарищами как неудачник, он утешался тем, что получает едва ли не больше всех своих лондонских коллег.

Сидя в кэбе, Мориарти смотрел на город, в котором не был несколько лет. Он чувствовал себя в безопасности. Запруженные прохожими тротуары, кареты… Мир искал развлечений и наслаждений, и Профессор с удовольствием сознавал, что добрая треть этих веселящихся мужчин и женщин станут — так или иначе — его клиентами или жертвами.

Мориарти всегда предпочитал города — особенно большие города Европы — маленьким городкам и поселкам. Пышная зелень лугов, искрящаяся гладь озер, элегантная красота деревьев оставляли его равнодушным. Природа слишком близка к Богу, а Профессор принадлежал к числу тех, кто если и боится чего-то, то лишь силы Господа. Его надежным убежищем был Мамона, а естественная для Мамоны среда обитания — большой город. Ему доставляло удовольствие думать о том, сколько воров, карманников, проституток, вострил и дафферов[41] работают сейчас, в этот самый момент, на него, сколько мужчин и женщин полагаются на его покровительство, чтобы заниматься избранным ремеслом.

Он отсутствовал слишком долго и теперь, с наслаждением вдыхая знакомые, характерные для столицы запахи сажи, гари, тумана и лошадей, вдруг понял, сколь многим обязан особенной порочности криминального братства этого города. Не в первый уже раз мысли устремились в прошлое, к тому фатальному шагу, который вознес его на вершину уголовного мира, сделал выдающимся преступником девятнадцатого столетия. Лишь невероятное тщеславие позволяло ему, пренебрегая риском, вести личный дневник (для чего пришлось изобрести собственный шифр), который, как он надеялся, когда-нибудь представит миру уникальную летопись его жизни и времени. Подобно многим жившим ранее, Мориарти жаждал бессмертия.

Отчасти эта потребность родилась из зависти к старшему брату, настоящему профессору Джеймсу Мориарти, бессмертие которому обеспечили трактат по биному Ньютона и должность профессора математики в провинциальном университете.

Именно тогда, в свой первый визит в эту тихую интеллектуальную заводь, он понял, какой славы достиг старший брат. Тот день Мориарти не забывал никогда: высокий, сутулый мальчишка, каким помнился ему брат, превратился в ученого мужа, пользовавшегося всеобщим уважением и почетом. Письма от знаменитостей, поздравления, лестные слова; почти законченная очередная работа, «Динамика астероида», лежавшая на безупречно чистом столе у освинцованного окна, выходящего на тихий дворик. Наверное, именно тогда, осознав в полной мере потенциал Джеймса, он ощутил всю силу зависти. Судьба назначила старшему брату стать великим ученым — в то самое время, когда младший изо всех сил пытался пробиться на самый верх криминальной иерархии сначала Лондона, а потом и всей Европы.

На этом пути были и отступления, и неудачи, и Мориарти-младшему в первую очередь требовалось доказать и показать, что он — человек уникальных способностей и представляет собой силу, с которой должно считаться.

«Динамика астероида» принесла профессору Джеймсу Мориарти признание в научном мире, и только тогда его младший брат Джим ясно понял, каким путем идти дальше и как избавиться от снедающей его зависти. Он, как никто другой, знал слабости старшего брата.

В конце 1870-х высокий, сухощавый, сутулый профессор быстро становился значимой общественной фигурой. Его провозглашали гением, его звезда уверенно поднималась по академическому небосводу. О нем писали газеты, ему прочили новое назначение — высокую должность в Кембридже, — и все знали, что он уже отверг два заманчивых предложения с Континента.