Мужская сила. Рассказы американских писателей - Делмор Шварц

С другой стороны, и он мне завидовал — отсутствию «нервов». В ту пору я выглядел спокойным. Марвину я казался скалой, но сам себя ощущал вулканической лавой в неукротимом движении. Еще он завидовал моему годовому бродяжничеству, езде на попутках, случайным работам на Флорида-Кис, бегству от того, что он называл «элитой», почему-то относя к ней Бруклин. Неудивительно, что я спокоен, говорил он: жизнь не прошла мимо меня. А у него только и достижений что удовлетворенная похоть.

Бедный Марвин. Жизнь, которая не прошла мимо, я отдал бы за одну, двух, трех — сколько поднесет мне джинн — девушек, с которыми гулял Марвин. Удовлетворенная похоть! А я предложил бы им глубокое чувство, всем и каждой. Он пожимал плечами. Они не могут устоять перед ним, говорил он, но это не жизнь. Каждая поездка в метро заканчивалась очередной победой — но это тоже не жизнь. Всего лишь трение. А их, всех и каждую, привело бы в ужас мое глубокое тяжеловесное чувство. Им нравился Марвин — веселое трение.

Кажется, я понял, почему Марвин очаровывал женщин. Это только на первый взгляд было веселым трением. Он нуждался в них, действительно нуждался и хотел и ту, и эту, и каждую в особенности. Он был рожден для женщин. Сырой ночью мы прогуливались по двору Ван Ама[18] — круг за кругом в кирпично-травяной коробке, и он объяснял:

— У некоторых людей есть цель в жизни. Ты просыпаешься и на рассвете пишешь стихи…

— Я покончу с собой, так мне хочется…

— Нет, слушай. Я просыпаюсь, холодный и серый, и чувствую, что умру, если не доберусь до ее тела.

— Чьего, Марвин?

— И вот на другой день я еду в метро в час пик. Нахожу кого-нибудь. Я нахожу ее нюхом и протискиваюсь — иногда мы даже не смотрим друг другу в лицо… иногда выходим вместе и идем к ней…

— О чем вы говорите?

Он ухмыльнулся в темноте.

— Я рассказываю ей, как она мне нужна. Я люблю ее. Я хочу ее. Она сокровище. Я ее обожаю. Я сделаю что угодно ради нее и еще больше — ей. Г-берт, когда я так говорю, будь уверен, они внимательно слушают.

В рассеянной серости близ фонаря поблескивал бюст Ван Ама. Окна общежития со шторами светомаскировки были темны; светились только те, где флотские ребята из программы V-12 решали задачи по дифференциальному исчислению и навигации. Мы делали круг за кругом. В Марвине жил голод, и он нес его, как дань женской части человечества. Он не скрывал своей нужды. Он обкладывал — окружал — их своим радостным голодом. Он делился им свободно, и поэтому они могли простить всё. Возможно, он был неискренним, но отчаянность желания была неподдельна. У девушек был ключ, у друзей был ключ, в волнении, разнообразии и новых приключениях был ключ. Все были благодарны за то, что могут так много сделать для Марвина. Он отвечал им нежностью удоволенного ребенка. Он едва мог вспомнить их имена.

Еще он встретил Эллен, девушку из Барнарда, с вытянутой материнской фигурой и длинными черными волосами; она носила черные шерстяные платья и плакала, когда он увел ее в холодные кусты; плакала, когда вывел ее оттуда, и плакала всю дорогу до своей квартиры, когда родители уехали на выходные. Марвин сообщил с некоторой тревогой, что она все еще плакала, когда они вышли днем на солнечную зимнюю улицу. Он насладился любовью хорошей женщины и нашел ее сырой.

По нескольким причинам, отчасти связанным с войной, отчасти с упадком в середине учебного года, отчасти с отсутствием любви ко мне хорошей или плохой женщины, я подумывал о том, чтобы поступить в армию, не дожидаясь окончания занятий. Однажды, между прочим, я сказал об этом Марвину. Должно быть, он провел особенно сырой вечер с Эллен, потому что ответ его был краток и по существу: «Да!» Помню, музыкальный автомат на Уэст-Энде играл песню с такими словами: «Давай, отправляйся отсюда и денег давай привези…»

Это решало проблему прогулов, дискомфорта в колледже и отсутствия успехов с девушками, сулило приключения. Мы пойдем в армию вместе и станем героями вместе. Вместе мы и записались.

Перед тем как сообщить родителям о том, что он поступает в авиацию, Марвин пригласил меня на вечер к ним в Бруклин. Я ожидал скуки — родители, — но, к изумлению своему, ошибся. Мистер Шапиро оказался не нудным пухлым бруклинским адвокатом, а веселым мужчиной: он ходил по дому в капитанке, любил выпить, любил экзотическую еду и рыбную ловлю. У него был свой парусник. Он говорил о швертах и шкотах; я изучал латынь и французский и ничего не смыслил в яхтах. Лицо его продубили ветры пролива Лонг-Айленд. До сих пор я не встречал еврея-морехода. Миссис Шапиро была мягкая, ласковая женщина с маленьким миловидным детским лицом; она читала хорошие книги, слушала Бетховена и улыбалась шуткам мужа. Он упражнялся на турнике над кроватью в их комнате. Меня встретило оживленное семейство, вовсе не такое, какое я ожидал увидеть в этом большом, старомодном, загроможденном мебелью доме на лиственной бруклинской улице. Был еще один сын, моложе Марвина, — на него обращали мало внимания. Надеждой семьи явно был старший, и отец радовался его необузданности. Марвин куролесил, шнырял по жизни так, что тридцатилетнему от этого не поздоровилось бы; но в восемнадцать он был само очарование. Он получал удовольствие, а я искал Смысла. В нем был шик. Я восхищался издали чувственным роскошеством. Даже теперь, когда прижиматься к незнакомым девушкам в метро не кажется таким уж шиком, я храню память о живом юноше с выступающим кадыком, басовитым смехом и тощим телом, любимце родителей, позволявшем себе все удовольствия.

Марвин сказал им, что скоро мы идем на войну. За этим последовала дискуссия об азиатах, в ходе которой мы все согласились, что газеты довольно странно описывают, как отличить лицо японца — хитрое, желтое, тоталитарное — от китайского. Китайское лицо в те дни было открытым, улыбчивым, дружелюбным и демократическим. Отец Марвина над этим громко и заразительно смеялся. Он сказал, что объективные свидетельства очевидцев бывают иногда неточны. Ему нравилась предусмотрительность сына.

— Мы с Г-бертом идем в армию, — вдруг сказал Марвин. — Пора. Иначе все хорошие места займут.

Мать уронила ложку; ложка тихо зазвенела у нее под ногами. Безмолвные слезы. Отец хлопнул его по спине:

— Я так и знал. А что? Ты их в порошок сотрешь. Они сдадутся, как только о вас услышат.

В глазах его блеснула зависть. Младший брат смотрел на Марвина с обожанием. Слез матери они не замечали, пока Марвин не поцеловал ее в шею, — тогда она зарыдала в голос.

Вечером накануне отправки в лагерь Аптон мы пошли смотреть «На волосок от гибели» с Таллулой Банкхед[19]. Она вихлялась и нараспев читала стихи Джойса. Если бы она знала, что мы отправляемся умирать за родину, решили мы оба, то все равно осталась бы к нам совершенно безразличной. На другой день мы уехали, были раздеты догола и начали надевать на себя наши новые жизни.

Как с девушками, так и с войной. Удача как будто всегда выбирала Марвина. Быстрые рефлексы, острое зрение. Он стал тем, кем мы оба хотели быть, — летчиком-истребителем. Меня взяли в пехоту, а потом на курсы русского языка с туманной целью превратить в связного с нашим доблестным советским союзником. В паузах между муштрой, учением и раздражением мы, усердные русисты, продолжали реальную жизнь: пили, писали письма, бегали за девушками из USO[20]. Первые два предприятия большинству из нас удавались, третье — меньше. Я переписывался с Марвином, с Эллен и с мамой Марвина. Он был в Англии, летал над континентом. Я той зимой был в заснеженном сыром Мэриленде, совершал маневры в американском ландшафте — сараи, церкви, яблоневые сады — с русскими надписями на наших картах. По диким степям Мэриленда скитался, одетый, как волк, с компасом, полной выкладкой и новым словарем.

Мать Марвина писала, что скучает по нам и как было бы славно, если бы мы приезжали к ним в Бруклин по субботам, как раньше, есть рыбу. Ее муж проводил выходные на своей маленькой яхте, таская соленую рыбу из соленого моря. Кроме того, он ходил в гражданском патруле. Она тревожилась за сына и хотела, чтобы я ее успокаивал.

Эллен писала, что безумно любит Марвина, а он пишет недостаточно часто. Поэтому она хотела получать письма от меня, коль скоро я его лучший друг.

Марвин писал, что английские девушки странноватые, но охотно идут навстречу. Теперь он был первым лейтенантом, и с серебряными полосками и прочим ему не хочется заниматься этим стоя, в переулках Пиккадилли. Поэтому он нашел девушек, которые согласны приводить его к себе домой. Они любят шоколад и любят порезвиться с ним, когда падают бомбы и воют сирены.

Это запомнилось мне особенно, поскольку возвращает меня к той поре, когда мастерство, позиция и удобный случай считались важнейшими факторами в любви. Все они были техническими и обсуждались между мужчинами. Марвин получал свое вознаграждение и как пилот, и как мужчина. Он мог мечтать о девушке в широкой юбке, о цветущем луге под солнцем и при этом восхищаться техникой жены пакистанского полковника (не то английского, служащего в Индии).