Мужская сила. Рассказы американских писателей - Делмор Шварц

Миссис Купер, положительная, увесистая, с зычным голосом, ходит к нам уже который месяц, иначе мне не справиться с работой: я — редактор, но в штате не состою, я, что называется, вольная птица. Вольная-то вольная, но воли себе давать не приходится: работа нелегкая, надо подолгу сидеть за столом. Работа же миссис Купер кажется такой легкой, что завидки берут. И хотя она приходит, чтобы освободить меня от домашних хлопот, когда смотришь на нее за работой, вспоминается, как Том Сойер красил забор: до того споро она все делает, что с дорогой душой отдал бы яблоко, лишь бы она разрешила помочь. Даже купанье — дочка того и гляди выскользнет из рук, когда намыливают ее редкие волосенки, орет благим матом — не нарушает незыблемого спокойствия миссис Купер, а лишь забавляет ее. Она похохатывает:

— Ух ты! Ну, ты и певунья!

Несколько раз на дню я норовлю улизнуть от стола, чтобы посмотреть, как миссис Купер работает, послушать, как она разговаривает. В речи миссис Купер с ее стремительным экзотическим ритмом оживает каждый слог, окончания слов выговариваются особо отчетливо. Впрочем, когда она звонит домой — наставляет старших детей, как ходить за младшими, — она дает себе поблажку. Я слышу:

— Дать она ужин и ложить постель. — Или: — Я приходить домой, я мыть дети все головы.

Но интонация ее не меняется, с детьми она говорит точно так же, как со мной. Таким же ласковым, мелодичным голосом. И выговор у нее неизменно великолепный — с таким выговором, сумей она выучить побольше слов, только Шекспира читать. Или Ветхий Завет, хотя женщинам читать его искони не доверяли.

— Бог — не Бог неурядицы, — сообщает мне как-то миссис Купер, пока дочка спит, а она стирает ее вещички в кухонной раковине.

Я пришла на кухню — взять яблоко из холодильника. Миссис Купер от фруктов, каких бы то ни было, отказывается, я стою, грызу яблоко, смотрю, как она работает, и нет работы лучше: туда-сюда, сюда-туда ходят ее руки в мыльной пене. Крепкие руки.

Она повторяет:

— Бог — не Бог неурядицы, так родич моего брата говорит. — Пауза. — Я и сама понимаю, что так и есть.

Она продолжает стирать, я перестаю грызть яблоко.

— У вас в церквях очень шумно.

Миссис Купер уже три года живет в Америке — ее муж приехал раньше, потом вызвал ее и детей, чем несказанно удивил свою тещу: другие зятья тоже покинули Ямайку, но жен и детей к себе не вызвали, — а ей до сих пор мешает шум в церкви. Ее родные на Ямайке — баптисты. Но в баптистской церкви в Гарлеме, куда она ходит, топают, хлопают в ладоши, исповедуются во всеуслышание, каются навзрыд, и ей это не по душе.

— Говорят, где бы ты ни был, в церкви ты дома. Но дома мы в церкви никогда себе такого не позволяем.

Она вынимает руки из раковины, смахивает с них пену.

— Но я еще найду себе церковь.

Чеканный выговор сообщает ее словам особую силу. С такой интонацией, такого тембра голосом в самый раз было бы сказать: «Я возведу церковь».

Она снова погружает руки в мыльную пену.

— А вы, — спрашивает она меня, — ходите в ту церковь? В ту баптистскую церковь?

Вот и настало время сказать ей, что мы с мужем евреи, а значит, наша трехмесячная дочка Сьюзи — вдруг осознаю я, и как только я раньше об этом не подумала, — тоже еврейка.

Близится Рождество. Я уже сказала мужу, что миссис Купер — а она говорила мне, что ее дети ждут не дождутся, когда у них будет елка, — удивится, если мы не поставим елочку для нашей дочки.

— Не хотелось бы пускаться в объяснения, — говорю я, — но ничего не попишешь — придется. Иначе миссис Купер будет недоумевать, почему у нас нет елки.

— Ты не обязана ничего ей объяснять.

Мужу не понять, как сводит зимняя пора женщину с женщиной, работающей в ее доме. То-то поразился бы он, узнав, что я уже поделилась с миссис Купер кое-какими сокровенными подробностями моей жизни, а она открыла мне, какие огорчения причиняет ей муж.

— И все же я, пожалуй, скажу ей, — говорю я. — Мы ведь даже еловых веток не ставим. По мне, пусть лучше она сочтет, что у нас нет Бога, чем нет сердца.

— Расскажи ей о Хануке, — предлагает муж, это он так шутит: ему известно, что я ничего толком не знаю о Хануке.

Миссис Купер стоит у раковины, в кухне горит свет. Я прислонилась к притолоке — слежу за миссис Купер. За окном темно. На улице холодина, четыре часа. А у нас время остановилось, как всегда, когда ребенок спит. Теплые, мыльные фланелевые вещички, уже отжатые, лежат на сушке, ждут, когда их прополощут в трех водах, я вдыхаю их запах.

— Мы не ходим в церковь, — говорю я. — Мы ходим, во всяком случае, муж ходит, в синагогу. Мы с мужем, миссис Купер, евреи.

Миссис Купер опускает глаза в раковину. А чуть погодя говорит:

— Какая разница?

Запускает руку под пышную шапку пены, выуживает рукавичку, разворачивает, выжимает и бросает в воду — отмокать. Миссис Купер нравится ее работа — самая что ни на есть подходящая для матери. Я смотрю на миссис Купер и как бы перемещаюсь в нее.

Я рада, что набралась духу поговорить с миссис Купер — чего мне вовсе не хотелось — о синагоге, когда она работает. И правильно сделала. Мы никогда не разговариваем лицом к лицу, соображаю я, пока она трет бельишко, продолжая слушать меня. Она всегда куда-то смотрит — то на вещички в раковине, то на детскую игрушку, которую подбирает с пола. Я от природы застенчива, поэтому вышколила себя и всегда смотрю в глаза собеседнику. Однако пример миссис Купер убедил меня, что лучше так не делать. Смотреть в глаза надо, если хочешь что-то продать, или сказать: «Послушай, ты мне опротивел», или ответить: «Нет, нет, мадам, на восьмой день мы товар обратно не принимаем».

В тот раз, когда миссис Купер сказала, что ее муж перестал ходить в церковь, она держала на руках Сьюзан и произнесла четко и огорченно:

— Он не хочет ходить ни со мной, ни один, ни вообще, — и глядела при этом в лицо не мне, а дочке.

Сейчас миссис Купер вынимает затычку из раковины, вода постепенно вытекает. Пока миссис Купер ждет, когда раковина опорожнится, она скашивает на меня глаза, и я не так вижу, как ощущаю ее взгляд, потому что рассматриваю огрызок яблока. Миссис Купер никогда не смотрит на меня, пока я говорю, только после того, как я высказалась. И снова опускает глаза — смотрит в раковину, из которой с хлюпаньем вытекает вода.

В пятницу, когда миссис Купер приходит в следующий раз, она, разливая детское питание по бутылочкам, сообщает:

— Муж говорит: мы не верим, что Рождество — день рождения Христа.

Я, конечно же, не смотрю на нее, разве что гляну искоса раз-другой, сама тем временем складываю — без особой надобности — подгузники. Лицо у миссис Купер спокойное, невозмутимое, упругие, полные щеки блестят, чуть раскосые глаза прищурены: она отмеряет, сколько и куда надо чего налить.

— Он родился, так мы думаем, в апреле. — И чуть погодя добавляет: — Мы верим, что Бог для всех один.

Хотя мой муж не устает твердить, что так учит наша вера, слова миссис Купер поражают меня в самое сердце — можно подумать, я никогда ни о чем подобном не слышала. Я буркаю, что мне надо работать, и убегаю к своему столу: вольная птица в себе не вольна.

Миссис Купер нередко пересказывает мне всевозможные соображения своего мужа. Мне любопытно, что он собой представляет, и ей, не сомневаюсь, любопытен мой муж. Она по меньшей мере раза два сталкивалась с моим мужем в дверях, я же видела ее мужа только на фотографиях — усатый крепыш, такой же черный, как она, не из тех, кто балует фотографа улыбкой. Зимними сумерками миссис Купер дополняет мое представление о нем кое-какими деталями.

По воскресеньям муж миссис Купер играет в крикет на Стейтен-Айленде, летом в отпуск ездит отдохнуть, случается, в компании приятелей, с которыми играет в крикет, ни ее, ни детей никогда с собой не берет. Зато по пятницам, возвращаясь в час ночи из спортивного клуба, он приносит ей креветки с рисом. Что касается общегородской забастовки трамвайщиков, так он считает, что зарплату им поднять надо, но и пассажиры не должны страдать. Что касается Элизабет Тейлор, то, по его мнению, непонятно, что в ней находят, в уродине тощей.

Но во всем или почти во всем прочем он, как мне кажется, рвется переиначить себя на американский фасон. Иммигранты, по моим наблюдениям, делятся на две группы. Первым в Америке нравится буквально все, они рады отринуть обычаи родины, на свое прошлое смотрят с презрением. Вторым Америка не нравится, они сравнивают, сожалеют, в них пробуждается Welt и Ichschmerz[22], и новую жизнь они по преимуществу ощущают, как потерю старой. Впрочем, члены той и другой группы нередко сочетаются браком.

Мистеру Куперу, хотя он все еще играет в крикет, пришлись по вкусу и бейсбол, и боксерские матчи по телевизору, и его работа на заводе, и профсоюзная карточка, и суматошная, но изобилующая возможностями жизнь Нью-Йорка. В моих словах о Нью-Йорке нет и следа иронии. Мистеру Куперу куда легче найти работу здесь, чем на Ямайке, — там даже некому отказать ему от места: там просто-напросто нет мест. Два вечера в неделю он ходит в вечернюю школу — повышает свою техническую квалификацию. Три года назад он получил гражданство, так что мечтам его жены возвратиться на Ямайку, пока они еще молоды, не суждено сбыться. Тем не менее она мечтает вернуться туда в старости. На Ямайке у нее будет прислуга, так она мне сказала.