Ночь Томаса - Дин Кунц

Этот туман предвещал исчезновение уже несуществующего, вакуум в вакууме, конец истории вслед за абсолютным уничтожением.

Надвигалось так много смертей, что мог прийти и конец самой смерти, погибло бы все живое, никто не сумел бы избежать общей участи. Ужас, который на мгновение был сметен хвостом ретривера, вернулся и более не желал уходить.

Какое-то время я полностью отдавал себе отчет в том, что иду из ниоткуда в никуда, мой разум превратился в глубокий колодец, со дна которого я пытался кричать. Но, как и задержавшиеся в этом мире мертвые, которые приходили ко мне за помощью, не мог издать ни звука.

Оставалось только одно — безмолвно молиться, и я молился, просил о том, чтобы дорога эта привела меня в рай, место, где я вновь увидел бы и ощутил форму, цвет, запахи и звуки, в убежище от этой ужасной белой пустоты, в рай, в котором я сумел бы подавить ужас и вновь начал думать.

Из аморфных облаков смутно проступили прутья металлического забора. Я уже поднимался по ступеням, хотя не видел их.

Потом нашел тяжелую дверь, распахнул ее, но даже после того, как переступил порог и попал в мир света и тени (ретривер по-прежнему шел рядом), даже после того, как отсек предвещающий дурное туман, я не сразу понял, что это за убежище, куда привели меня Провидение и собака.

После того как белизна притупила все чувства, запахи полироли и свечного воска показались мне такими резкими, что на глазах выступили слезы.

Через комнату с низким потолком, со стенами, обшитыми деревянными панелями, я прошел в более просторное, лучше освещенное помещение, и только тут до меня дошло, что из нартекса я попал в неф церкви.

Рядом со мной тяжело дышал ретривер, от жажды и озабоченности, а возможно, и от первого, и от второго.

Боковые проходы мягко светились, но центральный лежал в тени, и по нему я направился к ограждению алтарной части.

И хотя я собирался посидеть на скамье первого ряда, пока не успокоятся закрутившиеся в тугую спираль нервы, опустился на пол: собака нуждалась в почесывании живота. Ретривер заработал всю любовь, которую я мог дать ему в моем нынешнем состоянии ума и души.

Когда я сокрушен и подавлен миром, который создало человечество (столь отличным от мира, дарованного нам), меня спасает, меня утешает только одно — абсурдность этого мира.

Дарованный мир сияет чудесностью, поэтичностью, смыслом. Созданный человечеством мир извращен эгоизмом и завистью. Здесь жаждущие власти циники создают из себя ложных идолов и у смиренных нет исторического наследия, потому что они с радостью отдают его своим идолам, в обмен не на вечную славу, а на редкое зрелище, не за хлеб, а лишь за обещание хлеба.

Существа, которые сознательно не желают видеть истину, которые радостно устремляются на дороги, ведущие исключительно к трагедии, безусловно, забавны в своей безрассудности, как забавны великие комики кино Бастер Китон,[29] Лорел и Харди[30] и многие другие, знавшие, что нога, застрявшая в ведре, — это смешно, голова, застрявшая в ведре, еще смешнее, а уж упорные старания затащить рояль по лестнице, слишком крутой и узкой для такого подвига, — самое смешное, на что может сподобиться цивилизованное человечество.

Я смеюсь вместе с человечеством, не над ним, потому что ничуть не умнее других, более того, глупее многих. Я позиционирую себя как защитника и живых, и задержавшихся в этом мире мертвых, но сам не раз и не два застревал в ведре, то ногой, то головой.

Но в этот момент, находясь в церкви с собакой, вспоминая трупы в ванной комнате бунгало, тревожась о грядущем катаклизме, грозящем полным уничтожением, я не смог заставить себя улыбнуться.

Я мог бы впасть в депрессию, но жизненный опыт научил меня, что вскоре кто-нибудь (а скорее всего, я сам) угодит ногой в ведро.

И через несколько минут ретривер продолжал тяжело дышать, поэтому я велел ему оставаться на месте, а сам отправился на поиски воды.

Взгляд, брошенный в дальний конец нефа, подтвердил отсутствие чаши для святой воды на входе в церковь.

За алтарем висела большая абстрактная скульптура, которая, наверное, могла сойти за крылатую душу, но только если склонить голову влево, прищуриться и подумать о Большой птице с улицы Сезам.

Я открыл калитку в ограждении и прошел в алтарную часть храма.

Справа увидел простую мраморную чашу для крещения. Сухую.

Тут же подумал, что поить собаку святой водой не просто непочтительно, но, скорее всего, еще и святотатство.

Я двинулся дальше, к двери, которая, как я предположил, вела в ризницу, где хранились церковные одеяния и священник готовился к проповеди. В церкви Святого Варфоломея в Пико Мундо, где служил дядя Сторми Ллевеллин, к ризнице примыкала маленькая туалетная комната с умывальником.

Открыв дверь, я застал врасплох мужчину лет пятидесяти с небольшим, который наводил порядок в стенном шкафу. Плотный, но не толстый, чисто выбритый, с быстрой реакцией, но плохой координацией движений, при виде меня он отпрянул, зацепился ногой за ногу и плюхнулся на пятую точку.

Я извинился за то, что испугал его, он — за нехорошие слова, обращенные ко мне, но выругал он меня про себя, потому что с губ сорвалось только: «О-ох».

К тому времени, когда я помог ему подняться, он уже дважды едва не сбил меня с ног. Я объяснил, что ищу воду для моей собаки, а он представился как преподобный Чарльз Моран. Глаза священника весело поблескивали, и он заверил меня, что его падение — сущие пустяки в сравнении с падением Сатаны. Я видел, что к случившемуся он относится с юмором, и, конечно же, этим он расположил меня к себе.

Из мини-холодильника священник достал бутылку воды, из стенного шкафа — миску. Вдвоем мы пошли к золотистому ретриверу, который дожидался меня у ограждения алтарной части.

Преподобный Моран не заикнулся о том, что я поступил неправильно, приведя собаку в церковь, но спросил, как зовут пса. Клички я, конечно, не знал и не хотел объяснять, каким образом наши пути пересеклись, поэтому ответил, что его зовут Рафаэль.

В тот момент не мог сказать, почему я назвал ретривера Рафаэлем, а не Фидо. Только позже понял, что вдохновило меня на эту кличку.

Когда священник спросил, как зовут меня, я ответил, что Тодд.

Если и солгал, то лишь отчасти. Мои родители заверяли, что хотели назвать меня Тоддом, но в мое свидетельство о рождении вкралась ошибка… правда, это не объясняло, почему с тех пор они называли меня исключительно Оддом.

Кроме того, скажи я, что меня зовут Одд, уже мне пришлось бы многое объяснять, чтобы снять все вопросы. После тех приключений, которые выпали на мою долю во второй половине дня, я совершенно не хотел долго говорить.

Мы присели на корточки рядом с собакой, и преподобный Моран спросил, давно ли я приехал в город.

Я ответил, что месяцем раньше, и он спросил, не ищу ли я церковную общину, к которой хотел бы присоединиться. Я сказал, что в этот вечер заглянул сюда, чтобы помолиться, потому что моя жизнь свернула не в ту сторону.

Преподобный проявил должную сдержанность, не став расспрашивать меня о моих проблемах, положился на свое умение расположить к себе человека, надеясь, что в процессе задушевной беседы ему и так удастся все выяснить.

Хотя я пришел в Магик-Бич один (не считая Бу и Фрэнка Синатры), мне очень недоставало близких друзей. Я не люблю одиночества. Друзья мне необходимы. Это так важно, ощущать, что рядом есть люди, на которых я могу положиться, которые могут положиться на меня.

Хатч никак не тянул на друга, слишком уж он ушел в себя. И удивительную Блоссом я знал слишком короткое время, чтобы поделиться с нею сокровенным.

Преподобного совершенно не смущало присутствие в церкви незнакомца и собаки. Держался он легко и непринужденно, и, пробыв в его компании лишь несколько минут, я уже не чувствовал себя таким одиноким, как прежде.

О себе я ему ничего больше не сказал, но каким-то образом разговор перекинулся на Армагеддон. Удивляться не приходилось. В наше время для многих людей тема Судного дня становится все более актуальной.

Наконец преподобный Моран предположил, что Рафаэль, вероятно, еще и голоден, и я ответил, что вполне возможно, но мне не хотелось доставлять лишних хлопот. Священник заверил меня, что никакие это не хлопоты, у него тоже есть собака, и ушел, чтобы принести печенье из кладовой своего дома.

В присутствии Чарльза Морана я уже не так остро ощущал страх перед надвигающимся всеобщим уничтожением.

Собака потребовала внимания, и я с радостью пошел ей навстречу, потому что во взаимоотношениях собака — человек оба выступают психотерапевтами.

Но через несколько минут Рафаэль встал. Уши поднялись, насколько могли подняться уши ретривера. Он напрягся, глядя на дверь ризницы в алтарной части церкви.

Я предположил, что преподобный Моран возвращается с печеньем, которое собака унюхала издалека.