Измышление одиночества - Пол Остер

Такси он не мог поймать больше двадцати минут. Затем – нескончаемая пытка: довести ее до бордюра и усадить в машину. Ее туфли скребли мостовую: дюйм – и пауза; еще дюйм – еще пауза; еще дюйм и за ним еще дюйм. Он держал ее за руку и всеми силами старался тянуть ее вперед. Когда доехали до больницы и ему удалось извлечь ее с заднего сиденья, началось долгое путешествие ко входу. И перед самой дверью, стоило О. подумать, что им все удалось, она замерла. Ее вдруг охватил страх, что она не может шевельнуться, а стало быть, шевельнуться она не могла. Что бы О. ей ни говорил, сколь мягко ни понуждал бы ее двинуться вперед, она не поддавалась. Входили и выходили люди – врачи, медсестры, посетители, – а они стояли, О. и беспомощная женщина, сцепившись посреди этого людского потока. О. велел ей ждать не сходя с места (словно она была способна на что-либо другое), а сам зашел в вестибюль, где отыскал пустое кресло-каталку, за которую и схватился под взором бдительной администраторши. После чего аккуратно опустил в него свою беспомощную спутницу и резво покатил через вестибюль к лифту, отмахиваясь от воплей администратора:

– Она пациентка? Эта женщина – пациентка? Каталки только для пациентов.

Когда он вкатил ее в дедову палату, старик дремал – не спал, но и не бодрствовал, лежал в забытьи на грани сознания. От звуков их прихода он ожил настолько, чтобы засвидетельствовать их присутствие, а затем, наконец осознав, что происходит, впервые за несколько недель улыбнулся. Глаза его вдруг наполнились слезами. Он взял женщину за руку и сказал О., обращаясь как бы к целому свету (но слабо, ох как слабо):

– Шёрли – моя милая. Шёрли – вот кого я люблю.

В конце июля О. решил провести выходные не в городе. Хотелось повидаться с сыном, чуть отдохнуть от жары и больницы. Жена приехала в Нью-Йорк, оставив мальчика со своими родителями. Чем они в тот день занимались в городе, он не помнил, но к вечеру добрались до пляжа в Коннектикуте, где мальчик проводил время с дедушкой и бабушкой. О. нашел сына на качелях, и первые слова из уст мальчика (бабушка натаскивала его весь день) были удивительны по своей внятности:

– Я очень счастлив тебя видеть, папочка, – сказал он.

В то же время О. голос его показался странным. Мальчик говорил так, будто запыхался, а каждое слово звучало стаккато отдельных слогов. У О. не было сомнений: что-то не так. Он настоял на том, чтобы немедленно уйти с пляжа и вернуться домой. Хотя настроение у сына было отменное, из него по-прежнему раздавался этот причудливый, едва ли не механический голос, как будто мальчик был куклой чревовещателя. Дыхание – очень быстрое: весь корпус напрягается, вдох-выдох, вдох-выдох, словно дышит маленькая птичка. Не прошло и часа, О. с женой уже просматривали список местных педиатров и пытались дозвониться хоть до кого-нибудь (пятница, время ужина). С пятой или шестой попытки они застали молодую врачиху, которой недавно досталась практика в этом городке. Каким-то чудом она задержалась в кабинете и велела им приезжать немедленно. Либо потому, что новенькая, либо потому, что легковозбудимая, но от ее осмотра малыша О. и его жена ударились в панику. Она посадила мальчика на стол, послушала грудь, посчитала частоту дыхания в минуту, заметила его раздутые ноздри, голубоватый оттенок лица. Затем – безумная суета по кабинету в попытках соорудить сложный дыхательный аппарат: паровую машину с накидкой, похожую на фотоаппарат девятнадцатого века. Но мальчику не хотелось держать голову под накидкой, а шипение холодного пара его пугало. Врач тогда попробовала сделать инъекцию адреналина.

– Попробуем так, – сказала она, – а если не получится, вколем ему еще. – Несколько минут подождала, опять посчитала частоту дыхания, затем поставила второй укол. По-прежнему никак. – Ну, всё, – сказала она. – Надо везти его в больницу. – Позвонила куда надо и с бешеной энергией, казалось, вбиравшей в ее компактное тело всё, растолковала О. и его жене, как ехать за ней до больницы, куда идти, что делать, затем вывела их на улицу, и они расселись по разным машинам. Диагноз врачихи: пневмония с астматическими осложнениями – после рентгена и более мудреных анализов в больнице так оно и оказалось.

Мальчика положили в особую палату детского отделения, медсестры его кололи и тыкали, пришлось придерживать, пока он орал, а ему в горло заливали жидкое лекарство, его подсоединили к капельнице и положили в кроватку, накрытую прозрачным пластиковым пологом – под него поступал холодный кислородный туман из крана в стене. В этой палатке мальчик пролежал трое суток. Родителям разрешили быть при нем постоянно, и они по очереди сидели у кроватки, руки и голова – под пологом, читали ему книжки, рассказывали что-нибудь, играли с ним, пока второй сидел в небольшом читальном зале, предназначенном для взрослых, и наблюдал за лицами других родителей, чьи дети лежали в этой больнице: никто из незнакомых не осмеливался друг с другом заговаривать, поскольку все думали только об одном, а если об этом говорить, станет только хуже.

Родителей мальчика лечение изматывало: лекарство, поступавшее из капельницы, состояло, по сути, из адреналина. От него мальчик заряжался дополнительными дозами энергии – выше и шире обычных уровней энергии двухлетки, – поэтому почти все время они пытались его успокоить, приструнить, чтобы не рвался прочь из палатки. Для О. все это не имело значения. Сам факт болезни мальчика, то, что, не отвези они его к врачу вовремя, он бы взял и умер (а также ужас, омывавший его, когда он думал: а если бы они с женой решили заночевать в городе, доверив мальчика бабушке и дедушке – которые в преклонном своем возрасте перестали обращать внимание на частности и фактически не заметили странного дыхания мальчика на пляже, больше того – фыркали, когда О. заговорил об этом), от всех этих фактов попытки успокоить мальчика виделись О. сущим пустяком. Просто рассматривать возможность смерти сына, когда мысль о его смерти швыряют в лицо в кабинете у врача, – одного этого хватало, чтобы относиться к выздоровлению мальчика как к некоему воскрешению, как к чуду, сданному ему картами случая.

На жене, однако, напряжение начало сказываться. В какой-то момент она вышла к О., сидевшему в гостиной для взрослых, и сказала:

– Сдаюсь, я больше с ним не могу, – и в ее голосе было столько злости к мальчику, столько раздраженного гнева, что у О. внутри что-то разбилось на куски. Глупо, жестоко – ему хотелось наказать жену за такое себялюбие, и в тот единственный миг вся только что завоеванная гармония, нараставшая меж ними последний месяц, исчезла: впервые за все годы вместе он обратился против нее. Он ринулся вон из комнаты, к постели сына.

Современное ничто. Интерлюдия о силе параллельных жизней.

Той осенью в Париже он побывал на скромном ужине, который устраивал его друг Ж., известный французский писатель. Среди гостей была еще одна американка – исследовательница, она занималась современной французской поэзией и заговорила с О. о книге, которую тогда редактировала, – избранное Малларме. Переводил ли О., спросила она, когда-нибудь Малларме?

Вообще-то – да. Больше пяти лет назад, вскоре после переезда в квартиру на Риверсайд-драйв, он перевел несколько фрагментов, которые Малларме написал у постели своего умиравшего сына Анатоля в 1879 году. То были короткие работы величайшей неизвестности – наброски к поэме, так никогда и не написанной. Их и обнаружили-то лишь в конце 1950-х. В 1974-м О. начерно перевел тридцать или сорок их, после чего отложил в сторону. А вернувшись из Парижа в комнату на Вэрик-стрит (в декабре 1979-го, ровно через сто лет после того как Малларме накорябал эти предсмертные записки сыну), он раскопал папку с рукописными черновиками и взялся доводить их до ума. Позднее их опубликовали в «Пэрис Ревью» вместе с фотографией Анатоля в матросском костюмчике. Из вводного слова: «6 октября 1879 года единственный сын Малларме Анатоль в возрасте восьми лет умер после долгой болезни. Диагностированная как детский ревматизм, она медленно распространялась с одной конечности ребенка на другую, пока не охватила все его тело. Несколько месяцев Малларме и его жена беспомощно сидели у одра Анатоля, а врачи пробовали одно средство за другим, и все они оказывались бесплодны. Мальчика постоянно возили из города в деревню и обратно. 22 августа Малларме написал своему другу Анри Ронжону “о борьбе между жизнью и смертью, какую претерпевает наш дорогой маленький бедняжка… Но истинная боль в том, что этому крохотному существу суждено кануть. Призна́юсь, она для меня чересчур; я не могу заставить себя свыкнуться с этой мыслью”».

А именно эта мысль, осознал О., подвигла его вернуться к тем текстам. Сам перевод их отнюдь не был упражнением в литературе. Для О. это был способ пережить собственное мгновение паники в кабинете врача тем летом: для меня это чересчур; я не могу с этим свыкнуться. Потому что именно в тот миг, как осознал он впоследствии, он наконец ухватил для себя весь масштаб своего отцовства: жизнь мальчика для него значила больше, чем его собственная; если для спасения сына необходимо умереть, он умрет с готовностью.