Амелия - Генри Филдинг

– Коль скоро вы сами заговорили об этом, – заметила мисс Мэтьюз с улыбкой, – то должна вам признаться, что и я подумала сейчас о том же. Нам, женщинам, слишком свойственно думать в первую очередь о себе, мистер Бут.

– Но погодите, это еще не все! – воскликнул он. – Наконец ей в голову пришла мысль о ее теперешнем положении. «Но если, – сказала она, – даже пользуясь здоровьем, я едва ли в состоянии вынести разлуку, как же я тогда, под опасной угрозой, мучаясь родами, перенесу ваше отсутствие?» Тут Амелия остановилась и, взглянув на меня с непередаваемой нежностью, воскликнула: «Ах, неужто я такое жалкое существо, чтобы в такую пору держать вас при себе? Не должна ли я радоваться тому, что вы не услышите моих стонов и не будете знать о моих страданиях? А если я умру, разве вы не будете избавлены от ужасов расставания в десять тысяч раз более мучительного, чем нынешнее? Ступайте, уезжайте, мой Билли! Как раз те самые обстоятельства, из-за которых я более всего страшусь вашего отъезда, совершенно меня с ним примирили. Теперь я ясно вижу, что стремилась в своем малодушии опереться на вашу силу и облегчить свои страдания ценой ваших. Поверьте, любимый, мне стыдно за себя». Охваченный невыразимым восторгом я заключил ее в объятья и назвал ее моей героиней; и, без сомнения, никто еще не заслуживал этого имени больше, чем она; так мы и стояли некоторое время, не произнося ни слова и не разжимая объятий.

– Я убеждена, – сказала, вздохнув, мисс Мэтьюз, – что в жизни бывают минуты, за которые не жаль отдать целый мир.

– И вот наступило наконец роковое утро. Я старался скрыть сердечные терзания и придать лицу как можно более беспечное выражение. Амелия разыгрывала ту же роль. С напускной веселостью явились мы к семейному завтраку, а вернее сказать, чтобы присутствовать при семейном завтраке, потому что сами не в силах были что-либо проглотить. Священник в то утро больше часа беседовал с миссис Гаррис и в какой-то мере примирил ее с моим отъездом. Теперь всеми силами он пытался утешить бедную, несчастную Амелию, не прибегая, однако, к рассуждениям о том, что горевать глупо, или к советам вообще не горевать: тем и другим усердно занималась мисс Бетти. Напротив того, пастор старался любыми способами отвлечь Амелию от печальных раздумий и вызвать в душе моего ангела отрадные мысли. Дабы сократить предполагаемый срок моего отсутствия, он заводил разговор о предметах более отдаленных во времени», Так, например, он объявил, что намерен в следующем году перестроить часть своего приходского дома. «И вы, капитан, – провозгласил он, – положите краеугольный камень, обещаю вам это». Далее он долго еще распространялся на подобную тему, и это, мне кажется, заметно взбодрило нас обоих.

Амелия говорила мало и слез проронила больше, чем слов; она, видимо, решилась претерпеть свое несчастье стоически. Однако, когда доложили ужасную весть, что лошади готовы, и я, попрощавшись со всеми остальными, приблизился наконец к ней, она была не в силах дольше бороться с природой; обвив мне шею руками, она вскричала: «Прощайте, прощайте навеки; я никогда, никогда больше вас не увижу!» При этих словах на ее прелестных щечках не осталось ни кровинки, а тело безжизненно повисло у меня на руках.

Амелия так долго не приходила в себя, что и священник, и миссис Гаррис начали уже опасаться худшего; они признались мне в этом позднее, поскольку сам я в тот момент не способен был что-либо воспринимать. Да и что говорить, я, конечно, ненамного лучше владел своими чувствами, нежели дорогое существо, лежавшее в моих объятьях. Однако в конце концов наши опасения рассеялись, и жизнь вновь возвратилась в самое прекрасное обиталище, которое ей когда-либо предоставляла человеческая природа.

Я был тогда настолько испуган всем случившимся, а Амелия все еще продолжала испытывать такую слабость, что решил, невзирая на последствия, пробыть с ней еще день и как только ей сообщили об этом, она упала на колени с возгласом: «Боже милосердный, благодарю тебя за эту – пусть малую – отсрочку! Ах, если бы всю мою грядущую жизнь можно было вместить в этот драгоценный день!»

Наш добрый друг – доктор Гаррисон – остался на этот день у нас в доме. Он сказал, что собирался навестить одну семью, у которой стряслось какое-то горе, «но я, право же, не знаю, – добавил он, – зачем я должен добираться двенадцать миль до несчастья, когда его у нас и здесь предостаточно». Я не встречал человека, способного утешить лучше, чем он. Вследствие крайней природной своей доброты он получает огромное наслаждение, исполняя свой долг, а его глубокое проникновение в человеческую душу в сочетании с большим опытом делают его непревзойденным мастером, и он настолько хорошо знает, где необходимо утешить, где урезонить, а где и высмеять, что никогда не прибегает ни к одному из этих средств некстати, как это почти всегда происходит с врачевателями душ, если им недостает подлинной проницательности.

Затем доктор Гаррисон принялся представлять в комическом виде опасности осады и так в этом преуспел, что вызывал подчас улыбку даже на лице Амелии. Но что более всего ее утешало, так это доводы, которые он приводил, доказывая ей возможность моего скорого, если не немедленного возвращения. Все убеждены, говорил он, что английские войска очистят от испанцев эту местность еще до нашего прибытия туда и нам, следовательно, не останется ничего другого, как возвратиться домой.

Амелия была настолько убаюкана этими баснями, что весь вечер держалась намного лучше, нежели я ожидал. Хотя священник был не в силах разжечь в ней гордость настолько, чтобы та возобладала над любовью, все же он побудил гордость воздвигнуть преграду любви, причем столь успешно, что моя бедняжка Амелия не раз, мне кажется, льстила себя надеждой, что, как принято в таких случаях выражаться, ее рассудок одержал решительную победу над страстью, однако любовь выставила в качестве подкрепления, если только здесь уместно это слово, дорогие воспоминания и повергла в прах все, что ей противостояло.

Вечером я провел с доктором Гаррисоном еще с полчаса наедине, и он предложил мне попытаться уехать утром пораньше, когда Амелия будет еще спать, пообещав находиться поблизости, когда она проснется, дабы оказать необходимую помощь. Он прибавил, что нет ничего глупее, нежели когда друзья принуждены расстаться.

– Конечно, – заметил он, – при обычном знакомстве или светском приятельстве – это вполне безобидная церемония, но если речь идет о людях, действительно любящих друг друга, то, право, даже католическая церковь никогда не изобретала епитимьи и вполовину столь суровой, нежели та, которую мы сами столь безрассудно на себя налагаем.

Совет доктора Гаррисона пришелся мне по душе, и, поблагодарив его, я обещал, если удастся, выехать затемно. Священник пожал мне руку и от души пожелал удачи, прибавив со свойственным ему грубоватым юмором: «Ну, что ж, малыш, надеюсь, ты возвратишься, увенчанный лаврами; одна мысль по крайней мере служит мне утешением: стены крепости и море не позволят тебе дать тягу».

Расставшись с доктором, я заглянул к Амелии, которую застал за совсем другим занятием, нежели накануне вечером: она укладывала какие-то вещицы в шкатулку, которую она просила меня взять с собой. Эту шкатулку она изготовила собственноручно и как раз, когда я вошел, запирала ее.

Взгляд ее как нельзя яснее изобличал ее чувства, однако выражение лица было на сей раз спокойным, и голос звучал бодро. Немного погодя она сказала: «Вы должны беречь эту шкатулку, Билли. Непременно, Билли, и как следует… потому что…» И тут дыхание ее прервалось от переполнявшего ее волнения, пока поток слез не облегчил ей сердце, и тогда она продолжала: «… потому что я буду счастливейшей из женщин, когда увижу ее вновь». Я ответил ей, что с Божьей помощью этот день очень скоро настанет. «Скоро! – вскричала она. – Нет-нет, очень нескоро. Неделя покажется мне вечностью, и все-таки счастливый день наступит. Он придет, должен прийти, придет непременно! Да, Билли, мы встретимся, чтобы никогда больше не разлучаться, даже на этом свете, я надеюсь». Простите мне эту слабость, мисс Мэтьюз, но, клянусь душой, это выше моих сил, – воскликнул Бут, вытирая глаза. – Право же, я удивляюсь вашему терпению и не стану дольше его испытывать. Измученная столь долгой борьбой противоположных чувств и три ночи кряду не смыкавшая глаз, Амелия забылась под утро глубоким сном. В это время я и покинул ее; одевшись с наивозможной быстротой, напевая, насвистывая, лишь бы ни о чем не думать, я поспешно вскочил на коня, которого еще накануне вечером распорядился держать под седлом, и поскакал прочь от дома, хранившего мое бесценное сокровище.

Ну, вот, сударыня, повинуясь вашему желанию, я вкратце рассказал вам о том, как мы расстались, и, если, испытывая ваше терпение, утомил вас, – не взыщите. Я глубоко убежден, что такого рода сцены способны доставить усладу лишь сердцу, исполненному сострадания, да и то лишь тогда, когда обладатель его испытал то же самое.