Поединок с Кремлем - Михаил Ходорковский

— повышение уровня образования населения и, соответственно, совершенствование их умения наносить ущерб окружающим (следствием чего стала относительная доступность оружия массового поражения);

— значительная взаимозависимость экономик и глобализация производственных процессов, повышающая их уязвимость (например, глобальные перевозки нефти) враждебному воздействию малых групп.

Можно продолжать и продолжать.

Как избежать нарастающих опасностей? Традиционно предлагаемый выход — ограничение личной свободы, диктуемое необходимостью усиления безопасности.

Бывают ситуации, когда это действительно необходимо — потому, что иначе нельзя обеспечить главное из прав человека, а именно право на жизнь. Но очень важно, кто и как будет оценивать: насколько можно ограничить свободу и насколько при этом усилится безопасность. И для кого.

Очевидно, что кроме объективных предпосылок необходимости изменений в понятии личной свободы существуют субъективные интересы бюрократии, толкающие в том же направлении. Причем велика вероятность, что и часть «объективных предпосылок» сформирована руками той же группы влияния, чтобы получить предлог для ограничения свободы.

Это историческая классика жанра: закручивание гаек, снижение гибкости системы, взрыв, анархия, построение чего-то нового на обломках. Так в нашей и не только в нашей истории много раз было. Вот только в глобализованной экономике взрыв может быть планетарный, и помочь будет некому.

Что делать? Где и как остановиться? Может ли Россия сыграть какую-то позитивную роль, с учетом некоторых плюсов догоняющего развития?

Дорогой Михаил Борисович!

Не могу сказать, чтобы меня так уж волновало переустройство мира в связи с перспективой утраты (привычной) безопасности и нарастания уязвимости социальных систем. По сути, ничего принципиально нового и неизведанного мы впереди не наблюдаем: либо войны (причем исключительно и только локальные — глобальные не рассматриваются, ибо эквивалентны прекращению цивилизации), либо предвоенное и межвоенное существование, в том числе и вполне лихорадочное (в условиях горячечного обострения терроризма).

И к первому, и ко второму состоянию наша цивилизация вполне готова («Проходили!»), и я совсем не вижу необходимости в том, чтобы был «установлен новый водораздел между правами личности и безопасностью общества, между правами нации на самоопределение и правами государства на сохранение своей суверенности и т. д.». Разумеется, построение этого «нового водораздела», новой системы «свобода — безопасность» происходить будет, и, несомненно, в разных странах по-разному — с учетом господствующего менталитета «правообразующего» большинства, в соответствии с Равнодействующей миллионов воль и в генеральном направлении этой Равнодействующей. Например, в России это будет: беспрекословное подчинение воле начальства, абсолютный отказ от собственного участия в создании системы «свобода — безопасность», изначальное трогательное убеждение в том, что чем больше свободы, тем меньше безопасности. У нас, как известно, безопасность обеспечивает городовой (ненавистный, вороватый, продажный, но — единственно надежный, ибо «НАЗНАЧЕН!»). Мы знаем цену милиции, мы ненавидим милицию, но, когда припрет, мы кричим «милиция!» — не «граждане!», кричим, не «ребята!» и не «Наши!» какие-нибудь, а — «милиция!», потому что именно и только милиция обязана нас охранять (в соответствии с указаниями начальства). А все прочие — не обязаны!

Я неважно представляю себе среднего «западника». Разве что по хорошим книгам? Думаю, российский пост-феодальный менталитет присущ ему все-таки в меньшей степени. И начальство в его глазах совсем не обязательно смотрится как некий эталон правообладания. Наверное, с таким гражданином хлопот у начальства будет больше и установить более или менее крутой режим безопасности окажется непросто. Однако никаких принципиальных трудностей я не вижу и на Западе.

Я вообще не стал бы преувеличивать многообразие социальных преобразований, вызванных необходимостью установления новой системы «свобода — безопасность». У меня такое впечатление, что ничего фундаментального нового в социуме происходить вообще не будет. Мы просто приспособимся к новому образу жизни — когда то здесь, то там взрывают некое (никому не известное) кафе или захватывают вдруг в заложники школу… ужасно, конечно, омерзительно, доколе продлится это поганство!.. — но ежедневные дела так неотложны, а эпицентр событий так далек… и потом все это уже было и как-то, худо-бедно, но обошлось: спецназ разобрался… или ОМОН? Да, жертвы — это ужасно, но ведь и это все уже было: в Беслане, кажется, были сотни жертв…

Это покорное бормотание сделается нашей самой привычной реакцией на ЛЮБЫЕ ужасы терроризма, включая, увы, и неизбежный (в конце концов) теракт на АЭС Мы привыкаем (и легко!) к самым продолжительным локальным войнам; мы привыкли к ежедневным голодным смертям в Африке; мы привыкли к авиакатастрофам и к тому, что уличный трафик убивает народу больше, чем серьезная война; очередной Чернобыль способен еще пока нас немного расшевелить, но сколько их еще понадобится на нашу голову — два-три? — чтобы и они приучили нас оставаться в общем равнодушными?

Наверное, человечество иначе не умеет. Наверное, оно слишком велико. Наверное, оно слишком загружено повседневными своими делами, чтобы оставить еще хотя бы малый кусочек души своей на что-то «постороннее», «непрактичное», на то, что «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать» — на сострадание, на сопереживание, на милосердие.

И при этом оно терпеливо, оно дьявольски терпеливо! Этого качество у него не отнимешь. Оно привычно перемалывает любые неприятности, обрушившиеся на любую (но не слишком заметную!) часть себя, — будь то мор, глад или акция международного терроризма. Социопсихологи, может быть, скажут, какая именно доля этого непроворотного тела должна оказаться раздраженной, задетой, уязвленной, чтобы тело беспокойно зашевелилось, наконец почувствовало неудобство, испытало бы потребность в восстановлении утраченного статус-кво.

И боюсь, это не «плохо», и не «хорошо», это — ТАК. У нас нет в запасе другого человечества — только такое: готовое, если понадобится, умереть за своего ребенка, да что там за ребенка — за сорокачасовую рабочую неделю готовое умереть, — но решительно не способное палец о палец ударить ради «дальнего своего».

Легко представить себе страны, которые с удовольствием воспользуются «законным» правом на ужесточение режима и сделают это быстро, умело и притом с молчаливого согласия своего населения. И также просто представить себе государства, которые попытаются свести «меры безопасности» к минимуму или даже вообще обойдутся без них.

Что же касается нашей России с «ее догоняющим развитием» — вряд ли она скажет какое-либо новое слово в этих процессах. Россия сейчас снова (в который уже раз!) на перепутье, беременна очередной бифуркацией, и такой пустяк, как ужесточение «мер безопасности» (абсолютно обыкновенное для нас действие, совершаемое практически неосознанно, автоматически, почти инстинктивно), не может играть сколько-нибудь существенную роль в ее политической жизни.

После столетнего перерыва происходит у нас признание власть имущими права за «быдлом» иметь пусть малый, но все-таки вполне определенный кусочек благ, являющихся совершенно естественными и общедоступными для самих власть имущих. Понадобились поколения и тотальные психологические ломки, чтобы некие очевидности стали (снова?) частью сознания высокомерного и обособленного слоя обладателей властИ. Например: «Существует право на личное жилище». Есть, оказывается, право зарабатывать и право тратить. Право менять работу и право выбирать, куда потратить заработанное. Есть, представьте себе, право покидать страну и возвращаться в нее, когда заблагорассудится… Все эти «очевидности» реализовались в сознании власть имущих мира сего совсем недавно — век, ну два назад. А у нас в России (после опустошающей чумы сталинизма) они еще только вызревают, они — достояние в лучшем случае лишь половины правящей элиты, в то время как другая половина пока еще не решила: а не проще ли, не правильнее ли организовать все так, как это было при Сталине или хотя бы как при Андропове?

Властвуют нами все-таки — аскеты или гедонисты?

Подвластен им все-таки — народ или коллектив?

Однажды эти вопросы уже решала Россия — в самом конце 20-х. Тогда победили аскеты — носители чистой беспримесной ледяной власти с нечеловеческим лицом. Они и сегодня — не сильнее, может быть, но свирепее, напористее, и надежда только на то, что времена все-таки другие и пресловутый лозунг «Обогащайтесь!» незримо, но почти осязаемо реет над политическими ристалищами.