На игле - Честер Хаймз

Ведь ловить бездомных собак может любой полицейский, без всякого отделения. И тут она догадалась: Общество защиты животных. Где-то она слышала про такое.

Небесная выбежала из подъезда, направилась на Бродвей и вошла в первый попавшийся бар. Найти номер телефона манхэттенского отделения Общества защиты животных было делом нескольких минут.

В трубке раздался вежливый женский голос.

— Я слышала, вы продаете бездомных собак, — сказала Небесная. — Я хотела бы приобрести собаку.

— Как правило, тех собак, что к нам поступают, мы не продаем, — разъяснил вежливый голос. — Мы подыскиваем им подходящих хозяев, с которых берем два доллара на нужды общества.

— Вот и прекрасно. Я готова внести два доллара. У вас в данный момент есть на примете собака, которую вы бы хотели пристроить?

— Да, есть, а какую вы бы сами хотели?

— Мне нужна большая собака. Величиной с льва, — сказала Небесная.

— Такие у нас редко бывают. — В вежливом голосе прозвучало сомнение. — Кроме того, нам далеко не безразлично, кому мы отдаем животных. Не могли бы вы сказать, для чего вам такая большая собака?

— Видите ли, у меня дом в Нью-Джерси, недалеко от Хобокена, а место это, — может, слышали? — не самое спокойное. Участок у меня большой, огороженный, так что собаке привольно будет. Кормить ее буду мясом, костями — этого добра хватает.

— Насколько я понимаю, вам нужен сторожевой пес?

— Именно. И чем больше, тем лучше. Наша последняя собака была ростом с теленка. Немецкая овчарка. Его бандиты убили.

— Вы сказали «его». А если это будет сучка?

— Не важно. Главное, чтобы побольше.

— Знаете, вы вовремя позвонили. Через несколько дней нам должны привезти очень большую собаку. Будьте любезны, продиктуйте мне ваши фамилию и адрес.

— Только через несколько дней! — В голосе Небесной прозвучала полная безысходность. — А я так надеялась взять собаку сегодня. Понимаете, я уезжаю на две недели в отпуск и хотела оставить в доме сторожа с собакой.

— Нет, сегодня, боюсь, это невозможно, мы же еще должны их проверить… хотя… подождите… не вешайте, пожалуйста, трубку…

Небесная вцепилась в трубку обеими руками.

Через минуту в трубке послышался вежливый голос:

— Алло, вы слушаете?

— Да, конечно.

— Не исключено, что вы сможете получить собаку уже сегодня, как вы и хотели. Сделаем для вас исключение… Буквально только что пришли… Вы не перезвоните мне через час? Хорошо?

— Хорошо, — сказала Небесная и положила трубку.

Она посмотрела на часы. Три минуты пятого.

Ровно в пять она снова набрала тот же номер, однако вежливый голос, извинившись, сказал, что за это время пришли из полиции и собаку увели.

Только сейчас Небесная впервые поняла истинный смысл выражения «собачья жизнь».

14

Гробовщик чуть не плакал от ярости. На его обезображенном ожогами лице застыла гримаса невыразимого и беспомощного бешенства.

«Сволочи поганые, — бормотал он сквозь стиснутые зубы. — Ублюдки, сукины дети, паразиты, скоты, недоноски, прохвосты, сифилитики! Наширялись, говноеды, и стреляют безоружному в спину из своих самодельных пушек. Ничего, мы еще с вами разберемся…»

Он говорил сам с собой.

На стене в самом конце ослепительно чистого больничного коридора висели часы. Двадцать шесть минут третьего.

«Вот ведь как бывает, — с горечью думал он. — Нас уволили за то, что мы избили сбывавшего наркотики ублюдка, а не прошло и трех часов, как Могильщика подстрелил вооруженный наркоман».

У Гробовщика из глаз лились слезы, они струились по избороздившим его лицо шрамам, и казалось, что плачет сама кожа.

Медицинские сестры и практиканты обходили его стороной.

Но хуже всего было то, что он себя чувствовал виноватым. «Если б я не поторопился, послушался Могильщика и дождался ребят из уголовной полиции, Могильщик мог бы избежать пули».

А Могильщик лежал за закрытой белой дверью на операционном столе. Он был на волосок от смерти. Понадобилось переливание крови, а в больнице имелась всего одна пинта крови его группы. Такая кровь была только в Бруклинском Красном Кресте, и туда уже выехала полицейская машина в сопровождении двух мотоциклистов. Быстрее их по забитым транспортом городским магистралям не мог бы проехать никто — но времени было в обрез.

Гробовщику сказали, что его группа Могильщику не подходит.

«Ну вот, даже этим я не могу ему помочь, — думал он. — В одном можешь быть уверен, старина: если ты отправишься на тот свет, они последуют за тобой».

У него у самого на затылке, за левым ухом, была громадная шишка величиной с гусиное яйцо, а голова раскалывалась от невыносимой боли, шедшей откуда-то из-под глаз. Врачи сказали, что у него сотрясение мозга, и попытались уложить его в постель. Однако он отбивался с какой-то слепой, почти неуправляемой яростью, и в конце концов от него отстали.

В больницу они попали первоклассную, оборудованную по последнему слову техники, и Гробовщик не сомневался: если только Могильщика можно спасти, он спасен будет. И тем не менее он ужасно злился — прежде всего на самого себя.

Увидев в конце коридора свою жену и жену Могильщика, подымавшихся по лестнице, он вскочил и бросился в противоположную дверь, которая вела в процедурную, пустую и темную.

Жене Могильщика он боялся посмотреть в глаза, не хотелось встречаться и со своей женой. Его дочка находилась в летнем лагере в Кэтскилских горах, и дома, по счастью, сейчас никого не было. «И на том спасибо», — подумал он.

В операционную женщин не пустили. Они стояли в коридоре за дверью, с застывшими, как у деревянных идолов, коричневыми лицами. Жена Могильщика то и дело подносила к глазам носовой платок. Обе молчали.

Гробовщик осмотрелся по сторонам. Дверь напротив была заперта. Он подошел к окну процедурной и поднял приспущенное матовое стекло. Прямо под окном оказалась пожарная лестница. Он вылез из окна и начал спускаться вниз. Из соседнего корпуса на него с любопытством смотрели студенты-медики. Гробовщик их не заметил. Спустившись на первый этаж, он спрыгнул на асфальтированную дорожку, ведущую на задний двор, к запасному входу.

Гробовщик вышел на улицу и направился на Ривер-сайд-драйв, где стояла его машина. Он был без шляпы, полуденное солнце палило нещадно, и перед глазами все плыло. Голова болела так, будто у него было воспаление мозга.

Через полчаса он притормозил перед своим домом в Астории, на Лонг-Айленде. Как он доехал, ему и самому было непонятно.

В больнице ему дали успокоительную микстуру. «Одна чайная ложка каждый час» — значилось на бутылке. Перед тем как войти в дом, он вытащил флакон с микстурой из кармана и швырнул его в мусорный бак.

Начал он с того, что пошел на кухню и поставил на огонь кофеварку «Сайлекс», насыпав в нее столько кофе, сколько не пил за неделю. Затем разделся, сложил одежду на стуле у кровати, пошел в ванную, отыскал в аптечке бензедрин, положил под язык две таблетки и запил их, подставив ладонь под льющуюся из крана воду. Из ванной он услышал, что кофе закипает, побежал на кухню и потушил под кофеваркой огонь.

После этого он опять вернулся в ванную и принял контрастный душ. От ледяной воды захватывало дыхание, стучали зубы, в тело впивались иголки. Голова раскалывалась на части, в глазах рябило, зато вялость, расслабленность прошли.

Он растерся полотенцем, пошел в спальню, надел длинные, в обтяжку, трусы, нейлоновые носки, легкие черные туфли на эластичной подошве, брюки от только что купленного темно-серого летнего костюма и темно-синюю шелковую рубашку с воротничком на пуговицах. Галстук он надевать не стал — «может помешать, когда буду вытаскивать револьвер».

Кобура висела на задней стороне двери встроенного бельевого шкафа, а в кобуре лежал сделанный по специальному заказу длинноствольный никелированный револьвер 38-го калибра, который наводил ужас на весь Гарлем. Гробовщик вынул револьвер из кобуры, повертел барабан, привычным движением выбил пять патронов, после чего револьвер прочистил и смазал, а затем перезарядил, вставив в последнюю камеру трассирующую армейскую пулю и оставив пустой камеру под курком — чтобы револьвер не выстрелил, если вдруг придется действовать им как дубинкой.

Положив револьвер на кровать, он снял с крюка кобуру, достал из шкафа банку тюленьего жира, смазал им толстую подкладку кобуры, вложил револьвер в кобуру, чистым носовым платком отер излишки жира, бросил носовой платок в корзину с грязным бельем и накинул наплечный ремень, к которому пристегнул кобуру, после чего надел на левое запястье часы с секундомером.

Теперь предстояло выбрать дубинку. Их у него в комоде хранилась целая коллекция, и Гробовщик подобрал дубинку из мягкого свинца, с оплеткой из воловьей кожи и с ручкой из китового уса. Ее он опустил в набедренный карман, специально для этого предназначенный.