Кошки-мышки с мафией - Андрей Трушкин

Вначале я решил упереться в стенки желоба руками и подняться таким образом вверх. Лучше, конечно же, это было бы делать с помощью спины и ног, но для такого вида передвижения у меня пока не было упора — верхний желоб начинался выше моего пояса.

Сил мне явно не хватало. Я успел всего лишь три раза перехватить руками, как левая ладонь сорвалась, и я загремел вниз.

Впрочем "загремел вниз" — громко сказано. Подняться я сумел разве что сантиметров на двадцать. Я честно сделал еще четыре попытки, пока не понял, что это бесполезно.

Однако сдаваться мне не хотелось.

Я не пожалел еще три спички, чтобы как следует осмотреть желоб и выяснить, нет ли там какой-нибудь зацепки. И мне удалось увидеть то, что было нужно! Почти у самого верха желоба, где он опять переходил в горизонтальное положение, был вбит короткий стальной штырь. То ли на нем держался стык всей этой конструкции, то ли он служил еще для каких-то целей, я не разобрался. Важно, что за него можно было зацепиться.

Но ни веревки, ни тем более каната рядом добрый дядя не положил. Вначале мне пришла в голову дикая мысль снять с себя рубашку и попробовать зацепиться за штырь рукавом. Но после я понял, что надо делать!

Мысленно поблагодарив себя, что не ношу подтяжки, я вытянул из брюк ремень и потрогал его пряжку. Это было именно то, что нужно: крепкая кожа и стальная пряжка.

Пришлось запалить сигарету и раскурить ее как следует. Видимость, естественно, была не такой хорошей, как от спички, да выбирать не приходилось.

Я сложил ремень на манер слоеного пирога и приготовился к прицельной стрельбе по штырю. Меня уже начало мутить от этого дурацкого табака, когда пряжка прочно села на штырь. Я выплюнул скуренную почти до фильтра сигарету, на всякий пожарный затоптал ее ногой и, подпрыгнув, повис на ремне.

Ремень этот, еще дедовский, подарил мне папаня, когда мой, недавно купленный, поистерся и пришел в совершеннейшую негодность. Дедовский же пояс, хоть и был несколько облуплен и потерял некоторое количество эмали с пряжки, был еще ой как крепок.

В общем, помянув хорошим словом дедулю, купившего в свое время такое хорошее изделие, я потихоньку стал продвигаться через тернии — к звездам.

С первой попытки мне удалось доползти до штыря и зацепиться рукой за край желоба. Кряхтя, как пенсионер последнего призыва, я забрался наверх, свесил ноги и отдышался. Еще минуты три ушло на то, чтобы определить ремень на место, съехать по наклонному желобу, выбить ногами решетку вентиляции и, повиснув на руках, спрыгнуть вниз, в электрощитовую.

Успех так окрылил (или опьянил меня — не знаю, что уж лучше), что я совсем не подумал о том, как я буду выбираться обратно из этой комнаты, если стола и стула там не найдется.

Приземлился я довольно удачно, лишь слегка затормозив лбом о шершавую бетонную стенку. Я встал на ноги, чиркнул спичкой и издал тихий победный крик. Я попал туда, куда нужно. И здесь был свет! Щелкнув выключателем (хотя в данном случае его логичнее было бы назвать "включателем"), я стал осматриваться.

За синими силовыми щитами басовито гудели напряжением провода. Никаких опознавательных знаков, кроме непонятных мне аббревиатур!

Сами щиты заперты не были, и это сильно облегчало мою задачу. Я раскрыл их нараспашку и принялся исследовать. В каждом я увидел черные эбонитовые тумблеры с небрежно намалеванными белой масляной краской надписями. Вверху, в кособоком строю, выстроились автоматические предохранители. Разложив на коленях план-схему коммуникаций, я принялся размышлять.

Особо сильно ломать голову мне не пришлось: вскоре я нашел в одном из щитков подпись под тумблером "Б-2", что несомненно означало "Бомбоубежище-2". Именно так, "Б-2", было обозначено место нашего заточения на плане.

Но меня интересовал не тумблер, а предохранитель. Я поднялся на цыпочки, прищурился и прочел выдавленные на его корпусе данные: "УХЛ-4 -250В 6,3 А".

Именно про эти шесть целых, три десятых ампера мне и нужно было знать. Я со злостью ткнул пальцем в красную кнопку предохранителя и… белая, которая разъединяла сеть, тут же выскочила наружу. Я задвинул ее на место и тяжело вздохнул. Предохранитель явно был в рабочем состоянии…

Из рассказа лица

без определенного места жительства

дяди Пети-Хром-нога

Чудной однако тада я сон видел. Витька Фиксатый, который с цыганами связался да и сгинул потом с ними, приходит ко мне в берлогу и, фиксой своей сверкая, говорит:

— А што, дядя Петя, за жисть твою праведную и долготерпеливую, хочешь я тебе чудо сотворю?

Я ажио в смехе захлебнулся:

— Да аткуда у тебя чудо, Витенька?

Ты же вор и бродяга. Да вот еще с цыганами подрядился травку дурную продавать. Ты грешник, грешник, голубь мой…

А он хмурится, а от фиксы евойной вдруг сияние такое распространилось, одно слово — необыкновенное:

— Ты, дядя Петя, не знаешь ничево об обустройстве мира, а я уже там, дядя Петя, и послан к тебе оттуда. Знай же, Хром-нога, знай, што на земле этой более всего угодны моему нонешнему господину воры и бродяги. И тебе за твою подвижническую деятельность положено чудо при жизни.

Так, значит, и сказал. А потом Витек протягивает мне Чебурашку, да не пустую, а сургучной печаткой закрытую, и вещает:

— Вот, тебе, дядя Петя, бутыль бездонная. Во всякое время — будь то день или ночь, ясно иль ненастье — будет она наполнена. Пей да помни доброту господина нашего!

И стал из бутыли этой прямо мне в морду прыскать. А мне мокро, да и стыдно — чево это он игру такую, впору для детей малых, со мной затеял? Ну тут Витек, видать, осерчал и рыкнул:

— А ну, просыпайся, человек без имени-отчества!

Я глаза-то открываю… — ба-атюшки святы! — меня за грудки мильтон держит. Он хоть и не в форме был, без фуражечки с кокардой, но я этих легавых за версту нюхом чую.

Я глаза-то быстро обратно прикрыл и шепчу:

— Витька! Витюха! Расскажи ещо раз про чуду твою — не стану больше смеяться.

Но куда там — отлетел мой сон: уж больно сильно тряс меня мильтон, как осеннюю грушу.

Я голос подал, штоб не удавил он меня от великого усердия, но вид сделал, што пьяный я в сосиску и ниче-во со мной поделать нельзя. Я ведь только с виду такой простой дедушка, добрый. А жисть научила разным штукам. Так што зенки я закатил, язык вывалил и хриплю, как кобыла стреноженная.

А мильтон этот у кого-то спрашивает:

— Толик, чего он вам тут плел?

Толик этот отвечает:

— Да деньги вымогал. Еще про какой-то тайник чушь нес, про дверку потаенную.

Тут я глаз один приоткрыл — взглянуть на этого Толика. Так и есть — тот самый бесенок, который через дыру в стене ко мне залез! Эх, не достал я тогда его клюкой! Но вижу — раз речь про мой тайник зашла, лучше с ними шутки не шутковать, а сплавить их отсюда подобру-поздорову.

Слушаю, — говорю. — Готов сотрудничать с органами правосудия.

Ну то-то, — встряхивает меня мильтон, как куль с картошкой, — а то прикидываешься. Тертый ты, видать, калач. Стреляный воробей. Ловкий малый. А теперь расскажи-ка нам как на духу, где ты это взял?

И те самые беленькие штучки, которые я в бомбоубежище нашел, мне показывает. А я и думать о них уж забыл — на кой они мне сдались!

"Так, — смекаю, — по мою душеньку сюда явились. Мокрое дело пришить хотят. За того маньяка убиенного…"

Решил покаяться сразу.

— Христом Богом прости, начальник, — ору. Да с подвыванием так, как меня одна баба учила в Угличе, одна из последних кликуш, между прочим. — Христом Богом прости, отцом нашим небесным заклинаю, начальник.

Он немного раз дыхнуть мне дал:

Ты это брось свою агитацию религиозную. Говори, где это взял?

Бес попутал, бес попутал, бес попутал, — крестюсь я и поклоны это, значит, отбиваю.

А он глазастый, ехидна.

— Брось придуряться. Не так крестишься. Не с той стороны. Давай выкладывай, а то нам некогда!

Пришлось колоться, пришлось. Он ведь, змеюка, и про тайник начал бы выспрашивать. Думаю, может от него, от аспида удастся малым избавиться.

Повел я их к дверке моей потаенной, повел сердешных, а куда было деваться?

Стали они фонариками своими вокруг светить, хорошо видать стало, иди аки агнец к закланию. У меня, не помню в каком году, тоже фонарик был, пока я ево в запое не сменял на красноярском базаре на пол-литру самогона. А самогонишко-то дрянной был — пожалела хозяйка на нево сахара, пожалела, грымза старая. Обманула старичка и небось еще надсмехалась над ним,'язва ей сибирская в печенку!

Так пока размышлениям о природе людской и суете сует человеческой предавался я, подошли мои любезные соколики к дверке моей потаенной. И стало тут дедушке Хром-нога не по себе, страшно стало. А то как маньяк тот сейчас там в подземельях бродит? Увидит он меня, перстом своим укажет и заревет: "Ты!"