Дорога великанов - Марк Дюген

Несколько раз ко мне приставали девушки, которые жаждали рассказать о Христе, о мире во Вьетнаме, о реинкарнации, – в общем, несли полный бред. Одна остановилась передо мной, скрестив на груди руки, и назвала меня белым тотемом, истребителем индейцев. Мне даже не пришлось отталкивать ее: она сама внезапно захохотала как умалишенная и отступила. Я был не в настроении, чтобы связываться с психами. Просто хотел, чтобы меня оставили в покое. Мною овладела глухая жажда расправы, но я держал себя в руках. Я присел на скамейку в парке, где человек пятьдесят безумных декадентов пребывали в состоянии свободного падения. Я гордился тем, что, в отличие от них, одет в чистую рубашку – синюю, с короткими рукавами. Я выглядел слишком огромным, чтобы кто-нибудь покусился на мою скамейку.

Около часа я наблюдал за людьми, и наша судьба казалась мне совершенно бессмысленной. Ни один из этих бродяг не имел шанса выжить в ближайшие сто лет; история нашего рода представлялась мне геноцидом, а время – убийцей. Каждое новое поколение билось, воевало, дрыгало ручками и ножками, а затем ложилось в гробы. Я хандрил, не отрицаю. Я с удовольствием пустил бы себе пулю в лоб или подстрелил бы кого-нибудь из молодых психов или стариков, гулявших в парке – бесцельно, печально, по причинам, известным лишь им самим.

Санта-Крус влиял на меня отнюдь не благотворно. Я ненавидел паршивую больницу, отдавшую меня матери, оставившую меня без средств к существованию, без плана на жизнь, зависимым, словно младенца. Я ненавидел врачей, которые четыре года держали меня под замком и якобы лечили, а теперь просто бросили на произвол судьбы. Я хотел вернуться в больницу, чувствовал, что у меня отобрали достоинство. Черт возьми, почему они так поступили? Они не отдавали себе отчета в том, на что я способен в ярости! Хотел бы я посмотреть на лица несчастных психиатров, если бы завтра они узнали, что я подстрелил в парке двадцать человек и еще двух полицейских, прежде чем меня схватили. Могли бы, по крайней мере, найти мне какую-то работу. Любую. Где угодно. Даже такую, которую никто не хочет. Например, мыть трупы в морге или что-то в этом духе, тогда я чувствовал бы себя хоть немного увереннее. Я рыдал от злости.

28

Мать вернулась домой и принесла еды ровно на двоих, не то чтобы она устраивала пир на весь мир. Я лежал на ее диване с сиреневой бахромой. Затем поднялся, чтобы не думать. В доме запахло жареным цыпленком и горячей упаковочной бумагой. Жареный картофель в коробочках лоснился жиром. Как всегда, мать потратила больше денег на пиво, чем на еду; в этом она не изменилась. Она то поднимала глаза к потолку, то опускала, но в лицо мне не смотрела. Выпив литр пива, мать наконец прорычала:

– Я нашла тебе работу на автозаправке на выезде из города. И меблированную комнату у одной порядочной женщины – чуть больше, чем за треть твоей зарплаты. Если будешь получать хорошие чаевые, аренда обойдется почти бесплатно. Что тебе сказали насчет Вьетнама?

– Ничего не сказали, но, кажется, испугались, что не найдут мне в армии подходящей обуви.

– И всё?

– Нет, представь себе. Если бы я убил индейцев, меня бы тут же взяли, но вот убийство бабушки с дедушкой поставило их в тупик! Они должны перезвонить.

– Они никогда не перезвонят. Парень, способный убить бабушку с дедушкой, точно так же способен открыть огонь по товарищам из своего полка.

Я вскочил, словно ошпаренный.

– Ты не смеешь такое говорить!

– Смею, потому что думаю именно так.

Я снова сел. Она откупорила следующую бутылку пива, не предложив мне выпить. Мой гнев внезапно лопнул, как воздушный шар. Мы ели молча. Она включила телевизор, там как раз показывали репортаж про Вьетнам. Она переключила на бейсбол. Она любила бейсбол. Я видел, что она трепещет.

– Твоя сестра беременна.

На секунду я задумался.

– Чем?

Она посмотрела на меня изумленно.

– Что значит чем?

– Морским чудищем?

Она поджала губы – сделала над собой гигантское усилие.

– Эл, мне так хотелось бы гордиться тобой… Я вижу студентов университета и представляю тебя одним из них.

– Что же мне мешает? – спросил я, помедлив.

– Ты никогда не получишь стипендию, а у меня нет средств. Теперь, когда твой отец исчез, не думай, что я стану поддерживать тебя в одиночку. В любом случае, поддерживать тебя – бросать деньги на ветер. Я не отрицаю, что ты умен, Эл, но у тебя нет силы воли. Ты слаб. Ты не в состоянии развить собственную мысль. Ты хоть отдаленно представляешь себе, что будешь делать со своей жизнью?

Она встала, чтобы помыть посуду. Я не шелохнулся. Она разгневалась:

– Я тебе что, слуга? Не можешь поднять задницу и помочь?

Я медленно поднялся. Взял карандаш и бумагу, чтобы записать адрес автозаправки и хозяйки дома. Мать раздраженно продиктовала мне и то, и другое. Когда она закончила, я разорвал листок.

– Что ты делаешь?

– Сама видишь. Я разорвал листок. Мне не нужна бумажка, чтобы помнить адрес. Но на самом деле мне просто не нужна твоя помощь! Я не пойду работать на автозаправку и не поселюсь в комнате, которую ты нашла. Мне от тебя ничего не нужно. Даже ночлег. Я возьму сумку и уйду. Но сначала кое-что скажу тебе. Я действительно сожалею, что убил бабушку с дедушкой.

– Ах, ты сожалеешь? Хорошая новость!

Плевать она хотела на мои слова. Она искала зажигалку.

– Да, я сожалею, я не должен был их убивать. Я должен был разделаться с тобой!

Она искусственно усмехнулась, и я почувствовал, что ей страшно. Наверное, у меня изменилось выражение лица.

– Ладно, раз ты не хочешь мыть посуду, можешь идти; я одна управлюсь.

Она делала вид, что всё в порядке, однако отправилась еще за одной бутылкой.

– На твоем месте, Эл, я бы не стала угрожать. А то ведь я расскажу сотруднику службы пробации, и тебя тут же отправят обратно в больницу. Я этого не хочу. Лучше забери свои вещи и проваливай, как сделал твой отец. Живи своей жизнью, какой угодно жизнью, мне всё равно, только исчезни.

Она отвернулась от меня и говорила всё это, стоя ко мне спиной, пока я смотрел ей в затылок. Я отправился в комнату, сложил в сумку из джута цвета хаки кое-какие вещи и ушел, интуитивно чувствуя, что спас матери жизнь.

На улице было сухо и тепло, а в доме влажно. На город опустилась ночь, словно занавес на освещенную сцену; в темноте я не видел почти ничего. Я шел по парковой дорожке, где гулял днем. Сложно описать то удовольствие, которое я испытываю во время прогулки по опасным местам. Места могут быть обычными, но иногда достаточно одного мгновения, чтобы случилась драма. Это был час неудовлетворения, горечи и безумия. Всё на свете – вопрос возможностей, обстоятельств и луны.

Моя удивительная память часто запечатлевает детали, которые совершенно незначительны для прочих смертных. Но она также способна стирать целые пласты моего существования. Больница казалась мне далекой. Лейтнер – еще более далеким. Шагая по пустынным улицам Санта-Круса, я спрашивал себя, знал ли доктора вообще. Я думал о своем исчезнувшем отце и хотел его найти. Хотел объяснить ему свой поступок, чтобы он понял его причину. Я хотел бы поселиться неподалеку от него. Мы с ним хорошо ладили, когда вместе жили в Лос-Анджелесе, но нас всегда разлучали женщины. Мои мать и сестры, от которых он сбежал, как от холеры. Вторая жена, вообразившая, будто я за ней подглядываю. Новая жена, о которой я ничего не знал. Но больше всех – его мать. Убив бабушку, я возбудил у отца странное чувство вины… Он не плакал на похоронах, потому что, я уверен, ее смерть его не задела.

В Санта-Крусе царит ложное спокойствие маленького университетского городка. Сложно вообразить себе это место под обломками и в дыму. Однако если бы разлом Сан-Андреас[50] спровоцировал землетрясение, то от Санта-Круса ничего не осталось бы. Погибло бы всё калифорнийское побережье – о драма, о трагедия! Ад не так далеко от рая, но люди не хотят и слышать, они тихо спят, словно родились под счастливой звездой. Целыми днями они строят загоны для карликовых коз, хотя сами ничуть не лучше них. Они копят, собирают, коллекционируют. Им в голову не приходит задаться вопросом о том, что они, собственно, делают. Когда поблизости кто-то умирает, их жалкие жизни приобретают новый смысл. Смерти их не пугают, а, наоборот, вдохновляют.

К моему удивлению, ночью в парке собралось куда больше народу, чем днем. Мне пришлось свернуть на тропинку и углубиться в чащу, чтобы найти свободную скамью. Никогда в жизни не видел стольких психов в одном месте. Они прибывали отовсюду, я издалека узнавал их шаткую походку. Около десяти компаний собрались в круг, чтобы послушать музыку. Самые психованные лежали на земле, скрестив руки и глядя в небо. Я не жалел о том, что перед ужином побрился, подровнял усы и погладил рубашку. Я устроился посреди скамейки, разметил территорию и решил хорошенько выспаться, прежде чем искать работу. Я мог бы часами рассказывать о безумных придурках, от которых за километр воняло коноплей, но эти козлы меня совершенно не интересовали, и я не желал им зла. Я не понимал, откуда они берутся и куда направляются, словно они нематериальны и вот-вот рассеются в тумане.