Дорога великанов - Марк Дюген

Марк Дюген

Дорога великанов

Флорану, Элоизе, Роману Камилу и Эмманюэль – моему счастью.

Брюно Жанмару, психоаналитику и философу, моему самому старинному другу. Из наших вечерних дискуссий родилась эта книга.

«Быть – значит быть в тупике».

Marc Dugain. Avenue des géants

© Editions GALLIMARD, Paris, 2012

Photo Catherine Hélie © Editions Gallimard

© ЗАО Фирма «Бертельсманн Медиа Москау АО», издание на русском языке, 2013

© Ася Петрова, перевод на русский язык, 2013

Все права защищены. Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства.

Cet ouvrage, publié dans le cadre du Programme d'aide à la publication Pouchkine, a bénéficié du soutien de l’Institut français.

Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Французского института.

1

Каждый месяц повторяется одно и то же: она тяжело опускается перед ним на стул и отводит глаза. Достает из сумки книги, штук десять, по большей части в переплете. Он бросает на них беглый взгляд и кладет перед собой. Она улыбается уголком тонких губ, но в лицо ему не смотрит. Она делает так на протяжении долгих лет, стреляет глазами туда-сюда. Она часто опускает голову. Тогда он замечает, что пробор у нее на макушке с годами всё сильнее напоминает проплешину. У нее длинные волосы, и никогда непонятно, чистые или нет. Даже когда она моет голову, они кажутся засаленными. Наверное, в далеком прошлом она блистала: одутловатое лицо до сих пор хранит отпечаток былой красоты. Он, конечно, тоже порядком обрюзг, но у него на то есть веские причины. А вот у нее, может, и нет. Ему нравится эта женщина. Точнее, он решил, что она ему нравится, поскольку он ничего к ней не чувствует, ни ненависти, ни любви. Иногда легкое раздражение. Он злится на нее за то, что она единственная его навещает. Он сердится на нее из-за других, из-за тех, которые никогда к нему не приходят, – немного несправедливо, учитывая, что нет никаких «других». Он достаточно проницателен, поэтому давно заметил: она хочет ему что-то сказать. Но что? Он понятия не имеет. Он ощущает давление невысказанного слова. И робость здесь ни при чем. С ним она всегда неестественна. Она играет. Довольно неловко, и смысл ее слов часто не соответствует интонациям. Иногда он чувствует в ней искорку, иногда про себя отмечает потухший взгляд. У нее большие дряблые груди и шея в морщинах. Не слишком привлекательно даже для шестидесятилетней дамы. Однако он рад, что она его не заводит. Нельзя завести машину, в которой нет ни капли топлива.

– Вы разговаривали с газетчиками?

Она обдумывает ответ. Она всегда сначала обдумывает ответ, словно она в ответе за свой ответ.

– Да, с несколькими на побережье. Они за… как бы это сказать… заинтригованы, что ли. Они в раздумьях. Но, наверное, всё может получиться.

Она начинает вращать глазами. Когда она так делает, ему хочется проломить ей череп, но в глубине души он знает, что не сто́ит. А затем, пока она извиняющимся голосом выпускает изо рта, слишком маленького для такой головы, по одному слову, он начинает воображать, как разворачивалось бы действие, дай он волю эмоциям. В ней, наверное, течет индейская кровь. Не свежая, а унаследованная еще от тех самых предков, над которыми в начале века завершили расправу.

– Для них это немного рискованно… Понимаете?

– Вы имеете в виду литературную критику?

– Нет, что вы! Меня беспокоит не это. Скорее, статус вашей личности. Если они не расскажут, кто вы такой, на них могут потом посыпаться жалобы. С другой стороны, раскрыть вас – это скандал. Средства массовой информации с цепи сорвутся…

В ответ он совершенно некстати поддакивает, словно разговор его больше не интересует. Он всегда общался в такой манере, когда хотел взять верх над собеседником. Внезапно он спохватывается:

– Я за свою жизнь прочел немало рецензий. Не думаю, что я в чем-то уступаю современным критикам. С начала семидесятых я проглотил 3952 книги. Я не упускал ни единой детали, и не вам судить о моей внимательности. Итак, имею ли я право на собственную точку зрения? Думаю, да.

– Они сказали, что считают вас, скорее, критиком детективного жанра.

Он старается выглядеть спокойным, чтобы не пугать ее: она легко пугается.

– Чувствую запах победы. Скажите им, что детективы меня не интересуют. Слишком много общих мест, условностей и глупых загадок.

Несколько минут они молчат. Друг на друга не смотрят. В этой комнате глазу абсолютно не за что зацепиться, поэтому каждый собеседник разглядывает противоположную стенку. Его уже порядком достал разговор, однако он не хочет, чтобы она это почувствовала. Она не виновата. Внезапно он взрывается:

– Можете огласить им цифру: 3952 книги с семьдесят первого года по сегодняшний день. А если хотите их посмешить – скажите, что между днем своего рождения в сорок восьмом году и семьдесят первым годом я прочел одну книгу. Три раза. Угадайте, какую!

– Библию?

– Нет. «Преступление и наказание». Чертовски хорошая книга. Правда. Думаю, за всю историю литературы никто не написал ничего лучше.

В ее взгляде мелькнул вопрос: не шутка ли это? У нее красивый прямой нос и глаза удивительного оттенка. Но от нее веет страхом, как от покойника – смертью. Всеобъемлющим страхом бытия. Она маскирует страх духа́ми с ароматом пачули: обманка для большинства – только не для него.

Он пересматривает книги, которые она принесла. Находит одну лишнюю.

– Это что? Детская книга?

– Просто предложение. Мы заметили, что нет записей для детей. А слепых детей больше, чем кажется.

– Вы это нарочно?

Она постепенно тает, как мороженое на солнце, и вытирает лоб тыльной стороной ладони. Она не понимает, о чем он.

– Вы, конечно, не знаете, что моя бабушка писала детские книги, – произносит он очень мягко, пытаясь ее успокоить: слишком уж она покраснела. – Но как вы себе представляете, чтобы я записывал компакт-диски для детей? С моим-то голосом! Надо быть в отчаянии, чтобы вообразить подобное. Кроме того, сложно поставить себя на место ребенка, когда у тебя самого детство отняли. Я не справлюсь.

Она реагирует мгновенно:

– Никто не читает так, как вы. Никто не может похвастаться столькими наградами. Издатель хочет именно вас, то есть… мы хотим именно вас.

Она думает, что льстит ему. Однако время наград для него прошло, даже если он ими гордится.

Он обещает ей попробовать: это ничего не стоит, и все будут довольны. Он любит компромиссы. Довольно глупо звучит, но компромиссы доставляют ему истинное удовольствие. Если бы каждый согласился пройти полпути, то конфликты исчезли бы с лица земли. Он часто и занудно повторяет это, как проповедь, своим парням. Как только в сознании блеснет мысль о компромиссе, насилие отступит. Даже если не собираешься проходить полпути, один шаг навстречу другому человеку – и жестокость побеждена. Он больше не хочет обсуждать затею с детскими книгами; он попробует, так уж и быть. Иначе у него возникло бы впечатление, что прошлое возвращается, а он отказался от прошлого навсегда.

– Хорошие критики понимают: если автор на цыпочках ходит вокруг да около интриги – это важнее самой интриги. Это подлинная литературная прогулка, путешествие. Если бы тысячи страниц печатались лишь ради того, что должно быть сказано, – какой в этом интерес? Я слышала столько гадостей в адрес людей, которые их совершенно не заслуживали! Мэри Маккарти и Генри Миллер[2], не способные глубоко проанализировать тексты Сэлинджера, писали о нем такую чушь, что порой я начинала сомневаться, так ли уж хороши их собственные произведения. Иногда я просто из себя выхожу! Не буду вам пересказывать всё, что я читала о Карвере. Конечно, теперь ему отвели место в «пантеоне» великих писателей, если вообще не похоронили в семейном склепе Чехова, но я помню, как все злословили по поводу его минимализма[3]. Слава пришла после смерти. Все предпочитают мумий живым людям. Ну и черт с ними: пускай делают, что хотят, но не рассчитывают на меня, когда дело касается детективов, ясно? Слабый, презираемый жанр. Ни один детектив не в состоянии правдоподобно представить жизнь.

Он говорит, не повышая голоса. Он редко повышает голос. Его гнев крепко-накрепко заперт в герметичной пуленепробиваемой голове. Когда он в гневе, никто об этом не знает.

– Но если вы совсем не хотите детских книг…

Он вроде бы согласился, так почему она возвращается к вопросу? Он встречал многих людей, не способных сделать шаг вперед без оглядки назад.

– Я вам сказал, что прочту.

Она кривит губы – жалкая улыбка. Смотрит на часы и пытается сбросить с себя его навязчивый взгляд. Она принимает его взгляд за дурное намерение, хотя на самом деле он просто устал таращиться в стенку за ее спиной.