Русский Париж - Елена Крюкова

Изуми потом молилась богине Аматэрасу, чтобы маман ей не снилась.

А когда отец к Кими приходил — так на Изуми посмотрел!

Она покраснела тогда, как вишня. Опустила головку. Такой жгучий взгляд. Выдержать нельзя.

В Мулен-Руж японки танцевали по ночам, но не каждую ночь. Днем спали. Спальни для девочек — в этом же доме, на третьем этаже. Окна закрываются тяжелыми черными шторами. Дежурная по спальне с трудом задергивает шторы. Уж лучше греть уголь для утюга. Танцевальные платья надо гладить хорошо, особенно лифы. Мятый лиф — тебя лишат ужина. А может, и сладкого.

Изуми и Кими говорили по-японски. Были счастливы этим.

Все уснут в огромной холодной спальне, а они на родном языке шепчутся.

А за окном Париж, серый, дождливый, холодный. Угрюмый.

Веселая только эта музыка — канкан. Эти ноги — выше лба. Там, тара-тара-пам-пам!

— Когда Париж будет наш, я прикажу поставлять нам к столу всех экзотических девиц. Не правда ли, Херинг?

Адольф все еще потягивался, держал на затылке ладони.

— Твоя правда, фюрер!

Херинг выбросил над столом руку — вверх, от плеча. Будто косой луч ударил в потолок полутемного пьяного зала.

— Славно японочки танцуют. Очаровашки!

— Запомни, Херинг, — раздельно, чеканя слоги, выговорил Адольф, — любая другая нация, кроме арийской — поганая нация. Повтори!

Крикнул громко и страшно. Толстяк подобрал под стул короткие ножки.

— Любая нация, кроме арийской, дрянь!

Усатый парень усмехнулся.

Двое других его приятелей, коротышка Хеббельс и дылда Химмлер с плотоядным, сладострастным, алым, как у женщины, ртом, потягивали из бокалов арманьяк.

Под утро, натешившись, вывалились из «Красной мельницы» на набережную Сены. Ветер поднялся. Крутил по асфальту обрывки газет. Пьяно косили глаза. Пьяно раззявлены рты. Свастики на рукавах. Ветер в головах. О да, они молоды!

А молодые — мир завоюют. Попробуй поспорь!

— Париж будет наш!

— Европа будет наша!

— Тысячелетний рейх! Тысячелетнее царство истинных арийцев! Все народы будут служить нам! Только нам! И эти, французики…

Коротышка Хеббельс плюнул на мостовую.

Дылда Химмлер свистел сквозь зубы: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин!».

Адольф толкнул Химмлера кулаком в бок.

— Ах ты! Драться!

— Истинный ариец должен уметь драться даже с другом! Я тебя завалю, бык!

— Это я тебя завалю!

Шутливо, понарошку дрались, возились на пустынной утренней набережной. Солнце выплывало из-за Сены оранжевым тоскливым шаром. Толстяк Херинг и малютка Хеббельс стояли, созерцали драку. Хохотали. Херинг закурил сигару.

Гасли газовые фонари. Мерцала зеленая, цвета чешуи линя, вода в Сене. Алая дорожка побежала по воде. Солнце взошло.

Остановились, запыхавшись. Раскровянили друг другу лица, скулы. Подбитый глаз Адольфа наливался чернильной синью.

— Ну что, Шикльгрубер, как я тебя?

— Слабак ты. Я возьму реванш!

Химмлер отряхивал грязь с обшлага мундира.

— Не сегодня.

В пальцах пожелтевшая фотография. Коричневые разводы; сепия; угольные тени. Потрепанные края фотографии тщательно убраны под паспарту, под стекло, под край изящного багета: черное дерево, нить позолоты.

Пальцы дрожат. Губы дрожат. Старая женщина вот-вот заплачет. Седые волосы забраны на затылке в пышный пучок. Когда-то смоляными были, вились.

Маленькая и старая, а плечи все еще хороши.

Складывает пальцы в щепоть. Медленно совершает крестное знамение. Сморщенные губы повторяют молитву. Кружево воротника дрожит от дыханья.

— Ни болезни, ни печалей, ни воздыхания… но жизнь бесконечная…

Мать жива, а сына убили. Старая мать молится за мертвого сына. Если молиться за мертвых — мертвые там, на небесах, будут молиться за нас.

Блеск зеркала. Тусклое серебро волос. Погашена люстра. Горит свеча.

В зеркале пламя свечи отражается. Воздух плывет.

Уплывает жизнь, ее большой, горящий огнями корабль. В ночь уплывает.

— Сыночек… Любимый… Родной…

Она шепчет сначала по-русски, потом по-датски. Датчанка Дагмар. Русская вдовствующая Императрица в изгнании Мария Феодоровна.

Красиво и в старости красавицы лицо. Любуйся, зеркало. Погаснет отраженье — останется свеча. Погаснет свеча — повиснет синий дым.

«Я императрица, но имя мое забудут, оно сотрется даже с царской могильной плиты».

Сынок, Ники! Санки и зима. Хрусткий снег. Золотые от Солнца сугробы. Ты катаешься на санках с ледяной горы с дочками и малышом Алешинькой. Неужели вас всех застрелили, как скот на бойне, проткнули штыками?!

«Не вижу этого. Значит, этого не было».

Ей спокойнее думать так.

Не было, не было никогда.

На стекло капает слеза. Марья Федоровна торопливо стирает слезу рукавом. Не плачь, принцесса Дагмар. Скоро увидитесь: на том свете.

Стадион гудел. Пол-Парижа пришло на состязания бегунов!

Легкая атлетика в моде. При огромных скоплениях народу прошли Олимпийские игры в Амстердаме. Ждут Олимпиады в Америке. Здесь, в Париже, сегодня — чемпионат мира. Прыжки в длину, прыжки в высоту!

Бег захватывает. Бежали четыреста метров мужчины, сейчас побегут женщины, восемьсот!

Гул, жара, дамы обмахиваются газетами. Дети прыгают с трехцветными флажками в руках. Зрителей обносят водой, пирожными. На небе — ни облачка. Жаркое лето в Париже!

Нидерланды, Германия, Англия, Испания, Швеция, Канада, Бразилия, Франция.

Поджарые, стройные лошадки, груди плоские, как у мужчин, а мышцы ног сильные, вздуваются на бедрах. Бразильянка подвязывает шнурок. Шведку сразу отличишь — выше всех, и волосы белые, соломенные, убраны в конский хвост.

За Францию бежит Мари-Жо Патрик. Чернокожая! Нет, мулатка скорее. Она из Алжира, из Касабланки. Тренировалась в пустыне. Слухи ходят — самая быстроногая!

Переступают с ноги на ногу. Подпрыгивают. Смотрят вперед, на беговые дорожки, прищурясь: солнце в глаза бьет.

Трудно бежать будет — жара.

Трибуны скандируют: «Ма-ри-Жо! Ма-ри-Жо!». Все хотят, чтобы мулатка победила.

Да она сама хочет. Ноги, как у кобылы породистой! Вперед, Франция!

Скользит глазами по трибунам. Рассеянно, близоруко. Ничего не видит. Видит лишь красную кровь победы.

В толпе на трибунах меж рядов пробирается Игорь. Будто бы к своему месту пробирается. На самом деле билета у него нет: вошел на стадион воровски — перепрыгнул через ограду. Сегодня он не Игорь Конев. Сегодня он — вор, гамен. Зазевается зритель — раз! — руку ему в карман брюк. Задумается дама, поедая мороженое, — раз! — незаметно — утянуть сумочку у нее с шелковых колен. Опасный промысел; зато верный. Верный кусок хлеба, ибо стадион — большой. Большая добыча сегодня ждет! Если не поймают.

Стянув бумажник у жертвы, Игорь извиняется. Игорь вьется около ограбленного вьюном, ужом: ах, простите! Ах, экскюзе муа, силь ву пле! Проталкивается дальше по рядам. Если кто обнаружит пропажу — его ни за что не найдет. Тысячи тут! Муравейник людской! Живая икра в огромной миске амфитеатра. В случае чего он успеет убежать. Он знает, как быстро смыться отсюда. Присмотрел лаз в заборе. Никто не охраняет.

На трибунах, среди зрителей — Жан-Пьер Картуш и Виктор Юмашев. Кутюрье любят спорт? О, не только! Кутюрье наблюдают натуру, не хуже художников. Они здесь с корыстной целью. Ищут новые модели. Им нужны манекенщицы. Бегуньи — вот отличный материал.

Возопил судья:

— На ста-а-а-арт!

Бегуньи наклонились вперед. Шеи вытянулись. Марево жары обнимало худые фигуры.

Победа, только победа!

Но кто-то один победит.

Раздался выстрел. Ура, без фальстарта! Бегут!

Картуш вцепился в рукав Виктора.

— О, Виктор! Гляди, гляди! Шведка впереди! Тысяча чертей!

Юмашев смеялся.

— Погоди, еще первый круг!

Картуш побледнел, засмеялся ответно. Переживал.

Игорь просачивался сквозь людское месиво. Тек как капля. Полз как змея. Он был нагл и опытен. Не думал, хорошо или плохо то, что он делает. Ему хотелось есть. Сегодня и завтра. И, может, на послезавтра тоже хватит. Один такой поход на стадион — полмесяца беспечной, вольготной жизни в Париже. Счастье, что он один! Сбросил Ольгу, как с ноги тесный сапог. И не жалко? А что жалеть?

В жизни ни о чем не жалей. И никого. Начнешь жалеть — тебя не пожалеют.

— Виктор, гляди, воришка! Ловко кошельки тащит!

Юмашев всмотрелся в колыханье голов и рук. Вытер со лба пот.

— Прелестный малый. Какое лицо. В синема бы сниматься ему.

— Каждому свое.

— Ты прав.

— Мне нравится Мари-Жо!

— Если она победит, она не в восторге будет от твоего предложенья.

— Хм! Посмотрим! Карьера бегуньи коротка. А подиум любит даже старушек. Полюбуйся на нашу Додо! Ей же черт знает сколько лет!