Нерадивый ученик - Томас Пинчон

и отправил в постель; еще раз поговорил с Солом; позвонил в мастерскую насчет холодильника, который, как кто-то заметил, потек. Вот то, что он успел сделать до наступления ночи, когда большинство гуляк отрубились и пьянка, подрагивая, замерла на пороге третьего дня.

Наверху Каллисто, заблудившийся в собственном прошлом, не почувствовал, что едва слышное биение птичьего сердца стало угасать. Обада стояла у окна, блуждая сквозь прах своего чудесного мира; температура не менялась, небо давно приобрело однородный серый оттенок. Потом какой-то звук снизу – женский визг, опрокинутое кресло, разбившийся стакан, он так и не понял что, – прорезался сквозь временной провал и вывел Каллисто из оцепенения; он почувствовал еле заметные судороги и слабое подрагивание птичьей головки, а его собственный пульс – словно взамен – стал сильнее.

– Обада, – едва слышно позвал он, – она умирает.

Девушка, будто зачарованная, пересекла теплицу и взглянула на руки Каллисто. Оба застыли в шатком равновесии, пока слабый стук сердечка нисходил в изящном диминуэндо до полной тишины. Каллисто медленно поднял голову.

– Я же держал ее, – произнес он в беспомощном изумлении, – чтобы отдать ей тепло моего тела. Как если бы я пересылал ей жизнь, чувство жизни{115}. Что же случилось? Разве тепло уже не передается? Неужели больше нет… – Он не окончил.

– Я только что была у окна, – сказала она.

Он откинулся назад, потрясенный. Мгновение она стояла в нерешительности; она уже давно поняла его навязчивую идею, но только сейчас осознала, что неизменные 37 градусов – главное. Внезапно, как будто найдя единственное и неизбежное решение, она бросилась к окну и, не успел Каллисто хоть что-то сказать, сорвала занавески и выбила стекло; тонкие руки окрасились кровью и засверкали осколками; она обернулась, чтобы видеть лежащего на кровати мужчину и вместе с ним ждать, пока установится равновесие, пока 37 градусов по Фаренгейту не возобладают и снаружи, и внутри, и на веки вечные и пока странная колеблющаяся доминанта их разделенных жизней не разрешится в тонику тьмы{116} и в финальное исчезновение всякого движения.

Под розой{117}{118}

После полудня над площадью Мухаммеда Али начали собираться желтые облака, вытянув в небо над Ливийской пустыней несколько ползучих усиков. По улице Ибрагима и через площадь бесшумно дул юго-западный ветер, неся в город холодное дыхание пустыни.

Да будет дождь, подумал Порпентайн, и поскорее бы. Он сидел на террасе кафе за кованым железным столиком и курил турецкую сигарету, потягивая третью чашку кофе; его пальто ольстер было брошено на спинку стоявшего рядом стула. Сегодня на нем был светлый твидовый костюм и фетровая шляпа, с которой спускался на шею, защищая ее от солнца, муслиновый шарф: с солнцем лучше не рисковать. Впрочем, сейчас, под натиском облаков, светило меркло. Порпентайн поерзал на стуле, выудил из жилетного кармана часы, взглянул на них и положил обратно. В который раз огляделся по сторонам, изучая европейцев на площади: одни спешили в банк «Османский Империал», другие задерживались у торговых витрин, третьи устраивались в кафе. Он старательно следил за тем, чтобы на лице, выражавшем предвкушение услад, не дрогнул ни один мускул; все выглядело так, будто у Порпентайна свидание с дамой.

Выглядело – для потенциальных наблюдателей. Один Бог знает, сколько их там. На практике их число сводилось к агентам Молдуорпа, опытного шпиона, так сказать, ветерана. «Ветеран» – это словечко часто старались вставить. Видимо, то был поклон старым добрым временам, когда таким определением награждали за героизм и мужество. Возможно и другое объяснение: теперь, когда век кубарем катился к концу, когда традиции шпионажа, создавшего негласный кодекс чести, рушились, когда условия предвоенного поведения определялись (как утверждали некоторые) на игровых площадках Итона, такой знак отличия помогал не раствориться в этом своеобычном haut monde[22], пока провал – личный или всей группы – навечно не впечатывал ваше имя в шпионские анналы. Порпентайна же наблюдатели звали «Il semplice inglese»[23].

На прошлой неделе в Бриндизи они, как всегда, проявляли неотступное сочувствие; это давало им определенное моральное преимущество, ведь они понимали, что Порпентайн отчего-то не может ответить взаимностью. Крадучись тихой сапой, они умудрялись неожиданно возникать у него на пути. Они также копировали его фирменный стиль: жить в самых популярных отелях, посещать облюбованные туристами кафе, путешествовать только самыми безопасными общепринятыми маршрутами. Ясное дело, Порпентайн огорчался ужасно; когда-то он сам придумал эту тактику – вести себя как можно непринужденнее, – и когда ею пользовались другие, тем более агенты Молдуорпа, для него это было равносильно нарушению авторских прав. Дай им волю, они украли бы его по-детски открытый взгляд, ангельскую улыбку на припухлых губах. Почти пятнадцать лет он избегал их симпатии: с того зимнего вечера в 83-м, когда в холле отеля «Бристоль» в Неаполе собралась едва ли не вся шпионская братия – и ждала. Падения Хартума{119}, перерождения афганского кризиса в самый что ни на есть апокалипсис. И вот тогда – он знал, что на каком-нибудь этапе игры это произойдет, – ему пришлось встретиться с самим Молдуорпом, столкнуться с призером или маэстро лицом к лицу (кстати, лицо было уже старческое), почувствовать, как ветеран похлопывает его по руке, и услышать настойчивый шепот: «События развиваются; никто из нас не в безопасности. Будь осторожен». Что ответить? Какой тут возможен ответ? Только пристальный, почти отчаянный взгляд в поисках хоть малейшего намека на обман. Разумеется, Порпентайн так ничего и не углядел; в результате он вспыхнул, быстро отвернулся, не в силах скрыть проявившуюся беспомощность. Он попадался в собственную ловушку и при каждой новой встрече, а в эти мерзопакостные дни 98-го года, наоборот, казался равнодушным, недобрым. Они и дальше будут пользоваться этим удачным методом: не станут покушаться на Порпентайна, не будут нарушать Правила и лишать себя удовольствия.

Порпентайн сидел и прикидывал, не последовал ли за ним в Александрию один из тех двоих, которых он видел в Бриндизи. Он стал перебирать варианты: на кораблике в Венеции точно никого не было. Австрийский пароход компании Ллойда из Триеста также заходил в Бриндизи; больше судов, на которые они могли сесть, не оставалось. Сегодня понедельник. Порпентайн отплыл в пятницу. Пароход из Триеста отправлялся в четверг и прибывал поздно вечером в воскресенье. Значит: а) при плохом раскладе ему оставалось шесть дней, б) при самом плохом раскладе – они все знали заранее. В этом случае они отправились в путь на день раньше Порпентайна и были уже здесь.

Он смотрел, как мрачнеет солнце и трепещут на ветру листья акаций вокруг площади Мухаммеда Али{120}. Издалека Порпентайна