Нерадивый ученик - Томас Пинчон

– Нет. То есть спасибо, не надо. В этих делах можно погрязнуть по уши, а тогда чувствуешь себя под колпаком, вечно оглядываешься: не прячется ли кто в кустах, не торчит ли за углом. БЛУКА совершенно секретна.

– Чё?

– Бинарный линейный управляемый калибровочный агрегат.

– Из-за него вы и подрались.

– Мириам опять взялась за фантастику. И за «Сайентифик америкэн». Похоже, она съехала на идее, что компьютеры ведут себя как люди. А я ляпнул, что это можно запросто перевернуть и рассматривать поведение человека как программу, заложенную в ай-би-эмовскую машину.

– А почему нет? – сказал Тефтель.

– Действительно, почему нет. Это ключевая идея во всяких коммуникационных штуках, не говоря уж о теории информации. И как только я это сказал, она взвилась. Шарик в воздухе. И я никак не пойму почему. А уж кому бы, как не мне, знать. Я отказываюсь верить, что правительство транжирит деньги налогоплательщиков на меня, тогда как полно гораздо более важных вещей, на которые их можно было бы растранжирить.

Тефтель выпятил губы:

– Может быть, она подумала, что ты сам ведешь себя как дегуманизированный аморальный ученый сухарь?

– Ох ты господи, – махнул рукой Сол, – дегуманизированный. Куда ж мне дальше гуманизироваться? Я и так весь на нервах. Тут нескольким европейцам где-то в Северной Африке языки повырывали, потому что они говорили не те слова. Только европейцы думали, что это – те слова.

– Языковой барьер, – предположил Тефтель.

Сол спрыгнул с плиты.

– Ты что, – сердито сказал он, – хочешь получить приз за самую глупую шутку года? Нет, старик, никакой это не барьер. Если это как-то и называется, то скорее утечка, рассеивание. Скажи девушке: «Я люблю тебя». С местоимениями никаких проблем, это замкнутая цепь. Только «ты» и «она». Но грязное слово из пяти букв – то самое, чего следует опасаться. Двусмысленность. Избыточность. Иррелевантность, в конце концов. Рассеивание. Это все шум. Шум глушит твой сигнал и приводит к неполадкам в цепи.

Тефтель заерзал.

– Ну, это самое, Сол, – проворчал он, – ты, я не знаю, вроде как слишком много хочешь от людей. В смысле – сам-то ты знаешь. Ты хочешь, наверное, сказать, что большая часть того, что мы говорим, – это твой пресловутый шум.

– Ха! Да половина из того, что ты сейчас сказал, чтобы далеко не ходить.

– Ну и ты тоже.

– Я знаю, – мрачно усмехнулся Сол. – Засада, а?

– Готов поспорить, что именно поэтому специалисты по бракоразводным процессам не сидят без работы. Из-за перебранок. Ой, прости.

– Да ладно, я не обидчив. С другой стороны, – нахмурился Сол, – ты прав. Ты догадался, что, по-моему, самые «удачные» браки – такие, как наш с Мириам до прошлого вечера, – держатся на чем-то вроде компромисса. Никогда не действовать с максимальной эффективностью, обеспечивать только минимальную рентабельность. Я думаю, что подходящее слово – «совместность».

– Аааррр.

– Вот именно. Ты хочешь сказать, что это тоже шум? Но мы по-разному это воспринимаем, потому что ты – холостяк, а я – женат. То есть был женат. К черту.

– Послушай, – сказал Тефтель, искренне пытаясь помочь, – вы говорите на разных языках. Для тебя «человек» – нечто такое, что можно рассматривать как компьютер. Может, тебе это помогает в работе или еще как. Но Мириам имеет в виду совершенно…

– К черту.

Тефтель замолчал.

– Я бы все-таки выпил, – сказал Сол после паузы.

Карты были уже заброшены, и друзья Шандора методично уничтожали запасы текилы. В комнате на кушетке Кринкл тихо ворковал с одной из студенток.

– Нет, – говорил Кринкл, – нет, Дейву я не судья. И вообще, я перед ним преклоняюсь. Хотя бы из-за того несчастья, которое с ним приключилось.

Улыбка девушки увяла.

– Какой ужас, – сказала она, – что за несчастье?

– Ты разве не слышала? – спросил Кринкл. – Когда Дейв служил в армии, всего-то простым техником, его послали в Оук-Ридж со спецзаданием. Что-то насчет Манхэттенского проекта. Возился со всей этой гадостью и в один прекрасный день хватанул рентгенов{102}. Так что теперь не снимает свинцовых перчаток. – (Девушка сочувственно покачала головой.) – Для пианиста просто кошмар.

Тефтель оставил Сола в обществе бутыли текилы и уже собирался отправиться спать в чулан, когда дверь распахнулась и в квартиру ввалились пятеро моряков срочной службы, каждый из которых был отвратителен по-своему.

– Вот это хаза! – возвестил толстый, сальный матрос, уже потерявший свой берет. – Тот самый бардак, о котором нам говорил кэп.

Жилистый боцман третьего класса оттолкнул его и ввалился в гостиную.

– Ты прав, Сляб, – сказал он, – но даже для здешнего мелководья тут не так чтобы клево. В Неаполе я видел куда более классных телок.

– Эй, что здесь почем? – просипел сквозь аденоиды огромный моряк, сжимавший в руке стеклянную банку с контрабандным бухлом.

– О боже, – простонал Тефтель.

Температура за окном не менялась. В теплице Обада рассеянно ласкала ветки молодой мимозы, прислушиваясь к напеву соков, поднимающихся по стеблю, черновой и неозвученной теме этих хрупких розоватых цветков, предвещающих, согласно примете, урожайный год. Музыка плела сложный узор: в этой фуге упорядоченный орнамент состязался с импровизированным диссонансом вечеринки, временами прорезавшейся пиками и взлетами шумов. Постоянно меняющееся соотношение «сигнал / шум» отбирало у Обады последние калории, и равновесие никак не могло установиться в ее маленькой головке, пока она смотрела на Каллисто, баюкающего птичку. Сейчас, прижимая к себе маленький пушистый комок, Каллисто старался прогнать саму мысль о тепловой смерти. Он искал соответствий. Де Сад, конечно. И Темпл Дрейк, изможденная и отчаявшаяся в маленьком парижском парке в финале «Святилища»{103}. Конечное равновесие. «Ночной лес»{104}. И танго. Любое танго, но, возможно, прежде всего тот тоскливый, печальный танец в «L’Histoire de Soldat»[15] Стравинского. Его мысли снова обратились к прошлому: чем было для них танго после войны, какой потаенный смысл он потерял среди всех этих величавых танцующих манекенов в cafes-dansan[16] или метрономов, тикающих за шторками сетчаток его партнерш? Даже чистые ветры Швейцарии не могли излечить grippe espagnole: Стравинский переболел, все они переболели. А много ли музыкантов уцелело после Пасхендале, после Марны?{105} У Стравинского – только семь: скрипка, контрабас. Кларнет, фагот. Корнет, тромбон. Литавры. Как если бы маленькая труппа уличных музыкантов старалась передать ту же информацию, что и большой симфонический оркестр. Но скрипкой и литаврами Стравинскому удалось привнести в это танго то же изнеможение, ту же безвоздушность, которую видели в прилизанных юнцах, пытавшихся подражать Вернону Кастлу{106}, и в их возлюбленных, которым вообще было все равно. Ma maitresse[17]. Селеста. Вернувшись в Ниццу после Второй мировой, Каллисто нашел на месте того кафе парфюмерный