Нерадивый ученик - Томас Пинчон

Через десять минут он обнаружил, что каким-то чудом сварганил огромный текиловый коктейль.

– Выглядит аппетитно, – откомментировал Шандор Рохас. – Может, и мне такой же сделаешь?

Тефтель недовольно поморщился.

– Кичи лофас а шегитбе{93}, – машинально ответил он и побрел в ванную. – Послушай, – через минуту крикнул он, ни к кому конкретно не обращаясь, – послушай, тут кто-то – или что-то? – спит.

Он потряс девушку за плечо.

– Чё, – отозвалась она.

– Тебе здесь не очень-то удобно, – заметил Тефтель.

– Ну, – согласилась та.

Девушка переползла в душевую кабину, включила холодную воду и, скрестив ноги, села посреди брызг.

– Так-то лучше, – засмеялась она.

– Тефтель, – закричал с кухни Рохас, – тут кто-то лезет в окно. Я подозреваю, что взломщик. Домушник-верхолаз.

– Что ты дергаешься, мы только на четвертом этаже, – ответил Тефтель и прошагал обратно в кухню.

Кто-то косматый и мрачный стоял на пожарной лестнице и скребся в стекло. Тефтель открыл окно.

– А, Сол, – сказал он.

– Ну и погодка, – сказал Сол. Обдав всех брызгами, он залез в кухню. – Ты, я полагаю, уже слышал.

– Мириам от тебя ушла, – сказал Тефтель, – или что-то в этом духе – вот и все, что я слышал.

Внезапный шквал ударов во входную дверь прервал разговор.

– Да заходите вы, – призвал Шандор Рохас.

Дверь открылась, и появились три студентки из Джорджа Вашингтона, все – с философского. Каждая держала в руках трехлитровую бутыль кьянти. Шандор подпрыгнул и помчался в гостиную.

– Мы слышали, здесь вечеринка, – сказала блондинка.

– Свежая кровь, свежая кровь, – заорал Шандор.

Бывший борец за свободу Венгрии, он являл собой хронический случай того, что некоторые критики среднего класса называют «донжуанизмом округа Колумбия». Purche porti la gonnella, voi sapete quel che fa[12]{94}. Как у собаки Павлова: контральто или дуновение «Арпеж»{95} – и у Шандора уже текли слюнки. Тефтель мутным взором взглянул на протиснувшееся в кухню трио и пожал плечами.

– Ставьте вино в холодильник, – произнес он, – и с добрым утром.

В зеленом сумраке комнаты шея Обады, склонившейся над большими листами бумаги, напоминала золотистую дугу.

– В юные годы, будучи в Принстоне, – диктовал Каллисто, сооружая птичке гнездо из седых волос на своей груди, – Каллисто выучил мнемоническое правило, помогавшее запомнить законы термодинамики: ты не можешь победить; все ухудшается до того, как улучшится; кто сказал, что вообще что-либо будет улучшаться? В возрасте пятидесяти четырех лет, столкнувшись со взглядами Гиббса на вселенную{96}, он осознал, что студенческая присказка обернулась пророчеством. Тонкая вязь уравнений сложилась в некий образ окончательной и всеобщей тепловой смерти. Разумеется, он всегда знал, что только в теории двигатель или система могут работать со стопроцентным КПД; знал он также и теорему Клаузиуса, которая утверждает, что энтропия изолированной системы постоянно возрастает{97}. Но только после того, как Гиббс и Больцман использовали при обосновании этого принципа методы статистической механики{98}, ужасающий смысл этих утверждений воссиял для него: только тогда он осознал, что изолированная система – галактика, двигатель, человек, культура, что угодно – должна постоянно стремиться к наиболее вероятному состоянию. Так ему пришлось печальной, увядающей осенью своей жизни радикально переоценить все, что он доселе успел узнать; все города, времена года и случайные страсти его дней были теперь озарены новым и неуловимым светом. Но оказался ли он сам на высоте задачи? Опасности упрощающих софизмов были ему известны, и он надеялся, что у него хватит сил не соскользнуть в благодатный декаданс расслабляющего фатализма. Им всегда владел деятельный итальянский пессимизм: подобно Макиавелли, он полагал, что соотношение сил virtù[13] и fortuna[14] составляет пятьдесят на пятьдесят{99}; но теперь уравнения требовали учитывать фактор случайности, который приводил к столь невыразимому и неопределенному соотношению, что он не решался даже вычислять его.

Вокруг него колебались неясные тени оранжереи – и жалобное сердечко трепетало рядом с его собственным. В ушах девушки как бы контрапунктом к словам Каллисто звучала болтовня птиц, судорожные гудки машин доносились сквозь влажный утренний воздух, сквозь пол пробивались дикие запилы альта Эрла Бостика. Чистоте архитектоники ее мира постоянно угрожали подобные вспышки анархии: разрывы, наросты и скосы, сдвиги и наклоны, – ей приходилось беспрерывно перенастраиваться, чтобы вся структура не обратилась в нагромождение дискретных и бессмысленных сигналов. Каллисто однажды описал этот процесс как вариант «обратной связи»: каждый вечер Обада вползала в сон с чувством опустошения и с отчаянной решимостью не ослаблять бдительности. Даже во время кратких занятий любовью случайное двузвучие их натянутых нервов поглощалось одинокой нотой ее решительности.

– Тем не менее, – продолжал Каллисто, – он обнаружил в энтропии, то есть в мере беспорядка, характеризующей замкнутую систему, подходящую метафору для некоторых явлений его собственного мира. Он увидел, например, что молодое поколение взирает на Мэдисон-авеню с тем же унынием, с каким его собственное некогда смотрело на Уолл-стрит{100}; и в американском «обществе потребления» он обнаружил тенденции ко все тем же изменениям: от наименее вероятного состояния к наиболее вероятному, от дифференциализации к однообразию, от упорядоченной индивидуальности к подобию хаоса. Короче говоря, он обнаружил, что переформулирует предсказания Гиббса в социальных терминах и предвидит тепловую смерть собственной культуры, когда идеи, подобно тепловой энергии, не смогут уже больше передаваться, поскольку энергия всех точек системы в конце концов выровняется и интеллектуальное движение, таким образом, прекратится навсегда.

Внезапно он поднял глаза.

– Проверь еще разок, – сказал он.

Обада снова встала и подошла к термометру.

– Тридцать семь, – сказала она. – Дождь кончился.

Он быстро опустил голову и, стараясь придать голосу твердость, прошептал в подрагивающее крыло:

– Значит, скоро переменится.

Сидящий на кухонной плите Сол напоминал большую тряпичную куклу, замученную истеричным ребенком.

– Что с тобой приключилось, – спросил Тефтель, – если тебе, конечно, охота высказаться.

– Да уж охота, еще как, – ответил Сол. – Одну вещь я все-таки сделал: я ей врезал.

– Дисциплину надо поддерживать.

– Ха! Жаль, ты этого не видел. Ах, Тефтель, это была классная драка. В конце концов она запустила в меня «Физико-химическим справочником», но промазала, и он вылетел в окно, но, когда стекло разбилось, в ней тоже как будто что-то треснуло. Она выскочила из дому в слезах, прямо под дождь. Без плаща, в чем была.

– Вернется.

– Нет.

– Посмотрим, – сказал Тефтель и, помолчав, добавил: – Похоже, у вас была битва гигантов. Типа кто сильнее, Сэл Минео или Рики Нельсон{101}.

– Все дело, – сказал Сол, – в теории коммуникации. Вот что самое смешное.

– Я в теории коммуникации не разбираюсь.

– Как и моя жена. Да и кто разбирается, если честно. В этом-то и весь фокус.

Сол попытался улыбнуться, и Тефтель поспешил спросить:

– Может,