Вернись в завтра - Эльмира Нетесова

— Хочь и прожил тот Тараска в Сосновке много годов, а люд свой не ведал. Народ там был лихой. Все могли терпеть окромя глумленья над своею верой. Этим оне не поступались и Божьи праздники блюли. Жили по Писанию, и в дни Господни не работал нихто. Тараска вознамерился проверить, станет ли люд в Крещенье лес валить по его указанью, и поохал в тайгу проверить деревенских. Повелел запрячь ому с утра кобылку порезвее, сел в сани и свалил с конюшни. А мороз стоял в те дни аж за сорок, дыхалки перехватывало. Но Тараске хотелось тянуть, послухаются ево мужики, аль отсидятся в зимнике на тс дни. А люди, понятное дело, держали Бога в сердце. Что им Тараска? В тот час, когда тот окурок объявился в лесе, деревенские в зимнике были и не помышляли об работе, Крещенье настало. Люд смиренно ожидал, когда минет праздник. Тараска вмиг все понял и зашелся с самого порога, едва вошел в двери. Стая ругать, обозвал народ так грязно и грозил, что всех в тюрьму упечет и в ей сгноит, до самой смертушки бела света не узрят за ослушание и непокорность. Колымой стращал, расстрелами, и с семьями обещал расправиться в одночасье. Вот за то последнее не простили деревенские. Вышибли его с зимника, да так уделали скопом, что ужо на свои ноги встать не смог, и кинули в сани, на каких заявился. Турнули кобылу, та и побегла назад в Сосновку, но не дошла, полки затормозили. Оне вмиг почуяли, што в санях бессильный мужик валяется и защититься не смогет. Зверюги вскоре нагнали сани. Тараска, видать, в сознанье не успел воротиться, не больше двух верст проехал. Волки стаей окружили и разнесли в клочья Тараску и кобылу. С неделю их ождали в конторе, звонили с района, когда другая неделя пошла, приехало начальство справиться про Тараску. Деревенские на все расспросы плечами пожимают, мол, мы не ведаем, куда он подевался. И тут конюх сказался, што брал председатель кобылку, на ей в лес сбирался, но до сих пор ни сам, ни лошадь не воротились…

Петрович ядовито хихикнул:

— Ну, поехали начальники в тайгу. Трое их прибыло. Уж и не ведал люд, что стряслось, ну до зимника не добрались. Воротились в тот же день ужо под сумерки, все белые, морды перекошены, одежа порваная, сами перепуганные, слова вымолвить не смогли. И не сказавшись, враз в район умотались. Потом милиция нагрянула. Эти, што псы, всюду шарили, мужиков, какие в тайге были, про Тараску спрашивали. Все оне ответствовали, мол, не видели его. Так и порешили, што волки схарчили по пути в тайгу. В Сосновке об нем никто не тужил. Его баба вскоре навовсе с Сосновки уехала. У ней в районе дочь с сыном жили. В деревне их и не знал нихто.

— А где ж схоронили его?

— Тараску? Дак там и хоронить нече было. Сыскала милиция евонную шапку, куски тулупа, да пимы, то валенки по ихнему. Боле ничего. Да, еще партбилет. Тараска с им даже до ветру ходил. А волки погребовали. Но все остатнее сожрали и сгрызли. Видать, большою была стая, — выдохнул старик и, перекрестившись, сказал впервые в жизни:

— Прости Господи раба Тараса! Глумной был человек, але ж тож душа имелась. Жаль, что жил без разума. Отпусти ему грехи ево!

— Дедунь, зато после него ты спокойно жил? — полюбопытствовала Тонька и, подбросив дров в камин, приготовилась слушать дальше.

— Легше только на погосте бывает. Человеки не могут жить спокойно. Прислали к нам в Сосновку взамен Тараски другого! Ну, скажусь тебе, новый глумней прежнего оказался. Повелел деревенским всякое утро появляться на разнарядку и становиться в строй по военному. Стребовал, чтоб оне отвечали: — «Так точно! Слушаемся, товарищ подполковник!» Воспретил сбиваться в кучки и базарить подле сельсовета.

— А бабы как? Иль и старух в строй поставил? — хихикнула Тонька.

— С ими председатель колхоза управлялся. Уступил ему бабье. А с мужуками сам разбирался. Никому спуску не давал, — вспомнил Петрович. И рассмеялся глухо:

— Тот новый, вслед за собой, приволок второй памятник Ленину и повелел определить напротив сельсовета под большим кедром, штоб красивше гляделся, чтоб снег и дождь на него не попадали. И клумбу перед им собразили, каб завсегда живые цветы там имелись. Так-то вот и поставили ево с протянутой рукой. Сколь годов минуло, а он все побиралси и ждал, кто ж ему подаст? Но беда не в том. Когда тот памятник ставили на фундамент, а делали это свои деревенские, запамятовали веревку сдернуть, а може трос был. Памятник с бронзы оказался. На ево открытие все начальство с района понаскочило. И энти, газетчики. Все такие довольные, ровно им памятник поставили. Вот все собрались поглазеть и деревенские в строю позамирали. Новый председатель сдернул простынь с Ленина, а у того на шее петля за кедр привязанная. Начальство, ни то речь читать, все нормальные слова запамятовало. Газетчики возмущаются, мол, нарошно кто-то устроил насмешку. Заместо торжества приключилась свара. Тут же стали выяснять, хто Ленина устанавливал? Крайнего решились найти, наказать прилюдно. Ну, а хто признается сам? Никому неохота подставиться. Хотя может, и впрямь по случайности забыли и оставили петлю на шее у памятника. Его всей Сосновкой тянули на постамент. Спробуй сыскать виноватого! Будь начальство разумным, хочь для виду, прикинулись бы, вроде не придав ли значения, сняли б петлю, не привлекая ничье вниманье. Так развонялись, загалдели, навроде ихнего Ленина живым повесили. Базар устроили громкий. И, конешно им понадобился крайний, — опустил голову старик, вздохнул прерывисто.

— Опять тебя обвинили? — догадалась Тонька.

— И еще с десяток мужуков. Оне собразили, што в одиночку такое не утворить и сгребли из строя тех, хто не глянулся. В большинстве забрали людей, какие на открытие памятника заявились в рабочей одеже, не уважили вождя. А у меня на тот момент другого ничего не имелось. Потому, как и не надо оно было. Вот и влетели мы в милицию по новой всей оравой под вой деревенских баб и детвы. Они больше всех печалились, когда нас увозили…

— И только тебя, бедного, никто не жалел, — всхлипнула Тонька.

— Не скажи. И меня оплакивала деревня. Не верили, что живьем воротимся. Оно и не зря выли. Уж поизголялись над каждым всыто. Допрашивали день и ночь. Спать не давали никому. А уж харчили худче собак, раз в три дня давали баланду, в другие дни хлеб с водой, чтоб не зажирелись на ихних харчах. Боле других мордовали меня и Кузьму. Тот, видать с устатку, иль по злобе, послал следователя на хер и сказал:

— Видал твово Ленина вместях с тобой в транде вперед рогами. Все вы разбойники и дармоеды. Не понимает вас люд и не признает. Не получите в народе уваженья. И отвалите от нас, крестьян. Нам ваша политика до жопы…

— Вот и вкинули Кузьме, да так, что забыл мужик, что откуда у него росло. Измесили, и кончился он на другой день. А другие бучу учинили, прознав, от чего человек помер. В двери колотиться начали, грозить своей расправой. Обещались до самой Москвы добраться и местные власти наизнанку вывернуть. Конешно, никуда не собирались, потому что никому не доверяли. Да и кто стал бы слушать нас в Москве? Кто ждал, кому мы там сдались? Напросто припугнуть вздумали. И подействовало, через пару ден отпустили разом всех, упредив, коли подобное приключится, разом в тюрягу упрекут скопом и до конца веку никого не выпустят.

— С одним они могли расправиться. А тут вас много было. Конечно, испугались. Случись что с вами, Сосновка даром не спустила б, — догадалась Тонька.

— Короче, воротились мы в деревню, а там уж новый председатель сельсовета. Прежнего за недогляд убрали серед ночи. Тайно увезли, чтоб деревенские не устроили самосуд над им. Да кому он сдался? — поморщился дед брезгливо.

— Ну, а новый совсем иной оказалси. Весь круглый, мягкий, ен не заходился в крике, говорил тихо, не брехался с людями, никого не матюкал и не обзывал гадко. Велел председателю колхоза самому с деревенскими управляться и сам в его дела нос не совал. С людями держался культурно, ни как прежние. Всех по имени и отечеству величал, хочь баб, иль мужуков. Ни от кого ничего не требовал, все присматривался, изучал каждого. Вскоре привез в Сосновку учителку. Одну на всех. Повелел к грамоте каждого приноровить, от мала до стара. При ем всякую неделю в клубе кино крутили и при том дарма. В школе детвора обедала всяк день и тоже без копейки. Ить готовили из своих харчей. Прознал, хто с наших мужуков с немцем воевал. И к кажному празднику им гостинцы носили от сельсовета, — вспомнил старик улыбчиво:

— Было ставим с мужиками новый дом для своих, деревенских, тот Алексей Фомич подвалит, глядит, как работаем, хвалит. Но люди уже не доверялись, ожглись на прежних и говорили: