Исповедь шлюхи - Андрей Анисимов

— Что с тобой, ты весь трясешься? Уж не отравился ли моей кристалловской? — Оглядев визитера, спросил Курдюк.

— Закрой дверь и никого не пускай.

— Хули волнуешься? И так никто без спросу не войдет.

Вячеслав Антонович воровато зыркнул на дверь и выложил знакомый сверток.

— Что это?

— Перстень Кащея… с его пальцем.

— Пальца испугался? — Усмехнулся Курдюк, разворачивая бумагу.

— Постный меня на двенадцать вызвал… — Ответил Вячеслав Антонович и дрожащим перстом указал в окно на здание мэрии.

— При чем тут Постный?

— Знаешь, кто мне принес это?

— Что я тебе, оракула?

— Его дружок Коленев.

Теперь уже побледнел сам Курдюк:

— Почему Коленев?

Стеколкин развел руками и плюхнулся в кресло:

— Как теперь готовить ликвидацию Постного?

— Не знаю… — Курдюк раскрыл коробочку, внимательно оглядел содержимое и раздумчиво произнес:

— А вот за перстенек, Слава, бережок придется отдать. Афганец мужик серьезный, с ним лучше не связываться…

Голенев вошел в кабинет мэра. Постников сидел за столом и читал газету. При виде друга вскочил и, размахивая газетой, бросился ему навстречу:

— Олежка, их запретили!

— Кого запретили? — Не понял Голенев.

— Коммунистов. Их партия теперь вне закона! Представляешь?

— А чему ты, собственно, так радуешься? Ты же сам член партии. — Подколол Олег.

— Я свой партбилет сжег в Москве, у Белого дома.

— И десять лет жизни тоже сжег?

— Ты же прекрасно знаешь, я шел, так сказать, в партию, не кормиться за счет книжечки, а иметь возможность работать с полной отдачей. Это было вроде условия игры. Хочешь двигать крупные проекты, становись в ряды.

— Старики будут обижены.

— Да, согласен. Но твои старики поклонялись Сталину, охраняли лагеря с заключенными и писали, так сказать, друг на друга доносы. Мне их не жаль!

Голеневу спорить надоело:

— Давай о наших делах поговорим. Когда ты официально вступаешь в должность?

— В понедельник. У меня был Максюта. Он предлагает устроить по поводу моей, так сказать, победы на выборах, что-то вроде пикника для всей администрации. И место нашел славное. Лодочная станция под деревней Щеглы. С твоего Вороньего холма видно…

— А ты?

— Я не возражал. Надо побыть с людьми, так сказать, не в формальной обстановке. Нам же пять лет вместе работать… Хочу и тебя пригласить.

— Буду рад, Тиша. Только, если позволишь, я детей возьму и Веру с Павлом?

— Конечно, возьми. Я тоже Юлика с женой прихвачу. Кстати, о детях. Что с Ирочкой Ситенковой?

— А что с Ирочкой? Все в порядке.

— Я про ее маму, которая нашлась. Вы еще не виделись?

— Нет. Вот поговорю с тобой и пойду к нашей маме Руфе. Елена с ней в детском доме. Там и встретимся.

— Ты, Олежка, расстроен?

— Напротив, Тиша. Я рад за девочку. Тони нет, а девчушке без матери трудно. Постараюсь им помочь, чем смогу.

— Я всегда знал, что ты, Олег, настоящий мужик. И теперь еще раз в этом убеждаюсь.

— Тиша, давай без сантиментов. Это жизнь.

— Да, это жизнь. — Согласился Постников, и лицо его потемнело.

— Ты о чем?

— Жизнь иногда преподносит и не очень приятные сюрпризы. Представляешь, гнус Стеколкин за взятку отдал квартиру Елены Ситенковой дочери Паперного.

— Мама Руфа мне по телефону уже рассказала, а Стеколкина я сегодня видел. Личность не очень приятная.

— Хочу его посадить в тюрьму.

Голенев вспомнил, как сам давал взятку, когда открывал в Бирюзовске свай кооператив:

— Это не так просто. Взятку доказать нелегко.

Тихон вынул из ящика лист бумаги и протянул Голеневу:

— Недооцениваешь друга.

— Что это?

— А ты читай.

Олег взял листок и с удивлением прочитал признание Паперного в даче взятки.

— Как это тебе удалось?

— Пригрозил, что отниму завод. Сейчас говорил с прокурором. Рябов уже выписал ордер. Эту мразь из моего кабинета уведут в наручниках.

— Тебе не жалко мужика?

Постников достал сигарету и долго прикуривал:

— Знаешь, если честно, что они берут взятки и подворовывают, я догадывался. Но обидеть вдову, так сказать, погибшего на войне офицера — этого не прощают. Он будет у меня сидеть в тюрьме.

Олег покачал головой:

— Ты в Глухове его посадишь, а дальше? С его деньгами он все равно выплывет. Есть областные апелляционные суды, есть столичные адвокаты… Там твоя власть кончается.

— Пусть, а здесь я его посажу. — Постников посмотрел на часы: — Через десять минут эта гнида будет в моем кабинете.

— Тогда я смываюсь.

Тихон поднялся и пожал Олегу руку:

— Привет маме Руфе.

Голенев вышел в приемную и увидел Стеколкина. За два часа чиновник сильно изменился. Его бледное лицо обмякло, глаза потухли, на щеках выступили красноватые пятна. Вячеслав Антонович тоже заметил Олега, еще больше побледнел и стал рассматривать свои ботинки.

«Похоже, наш герой уже наложил в штаны. Интересно, знает ли он про ордер», — подумал бывший афганец и, улыбнувшись Юле, прошел мимо.

Саня Васильков думал о воле. Раньше о том, как выйдет за ворота тюрьмы, он думать себе запрещал. Но его небольшой срок заканчивался через месяц, и он разрешил себе размышлять о будущей вольной жизни. К сожалению, Васильков, кроме удивительного дара подделывать чужие подписи и подгонять буквы под любой почерк, ничего не умел. В Глухове промышлять этим ему больше не удастся. Теперь случись подлог — любую сомнительную бумагу припишут Сане. Маленький город человека с его профессией не прокормит. Бывший детдомовец любил свой городок. Он здесь родился, вырос и знал каждого выдающегося индивида, естественно, в своей теневой действительности. Васильков жил в своеобразном «зазеркалье» и дружбу водил там же. Среди его приятелей встречались не только воры и жулики в прямом тривиальном смысле. Васильков сам был художником в своей области и примечал виртуозов-смежников. Саня гордился дружбой с Ванькой Седым, лучшим бильярдным игроком города. Ему нравилась компания ресторанной певички Сони, которая давно в Глухаре не пела, поскольку пропила голос, но друзьям не отказывала. А романсов знала несметное число. Захаживал к нему и поэт Жора Горемыкин, слушать стихи которого охотников находилось мало, а Саня слушал, затаив дыхание. Так что родной городок и круг общения был ему мил и близок, но Васильков все же задумал переезжать в столицу. В большом городе засветиться труднее и несколько лет сытой жизни его промысел вполне мог обеспечить. Он даже знал, к кому в Москве обратиться. В переулках старого Арбата жил удивительный человек с внешностью пожилого ученого. Звали этого человека Альфред Эрастович Гундосов. Альфред Эрастович отрастил бородку клинышком, носил карманные часы на цепочке и знал всех квартирных воров Москвы. Они его очень уважали, поскольку он скупал у них из краденного то, что никто другой никогда бы не купил. Старые книги с автографами авторов, рукописи, тетради и дневники бабушек и дедушек. Всем этим Альфред Эрастович бойко торговал. Не брезговал он и подделками, поэтому дар Василькова был ему весьма полезен. Деньги на дорогу в Москву и на самое первое время, с учетом определенного воздержания, у Сани были. Не так давно его забрал из тюрьмы бывший однокашник Олег Голенев. Саня выполнил его заказ и получил сто долларов. Эти деньги он спрятал в кладовке сестры Вали. Валя о тайнике ничего не знала и растратить деньги не могла. Имея такую солидную заначку, Саня, конечно мог сесть за карты с соседями по камере, поскольку в секу играл недурно, но сдержался, и участвовал в картежных баталиях лишь в качестве болельщика. Сегодня он тоже играть отказался. Но плешивый Мерин, который обычно смотрел на Саню, как на придурка без гроша в кармане, после баланды запрыгнул к нему на нары и шепотом предложил:

— Художник, метнем по разу?

— Я же пустой. — Ответил Саня.

— А мы на бабки не будем. — Ухмыльнулся Мерин.

— На что?

Мерин полез в карман и достал сверкающую целлофаном, нераспечатанную пачку «Мальборо».

— Откуда!? — Восхитился Саня. В камере и махра считалась за кайф, а тут американские.

— От верблюда… Выиграешь, твои.

— У меня же нету.

Мерин зевнул:

— Нудный ты, Художник. Поставишь на кон одну байку.

— Чего, чего? — Не врубился Васильков.

— Тебя твой детдомовский афганец на день отмазал. Проиграешь, расскажешь, какую ксиву ему сработал. И все дела…

— Не пойдет. — Отказался Саня.

— А если я тебе и при проигрыше курево отдам? — Продолжал подначивать Мерин.

— Я слово дал.

— Хер с ним, со словом. Никто не узнает. Я не трепло.

— А зачем тебе?

— Любопытно, Художник. После того, как ты на целый день с кичи слинял, разобрало меня, чего ты там делал. Тебя же просто так на день не отмажут? Узнаю, а дальше могила.