Мне жаль тебя, герцог! - Михаил Волконский

Она чувствовала себя в маленьком немецком княжестве, в очень бедном, но таком милом, уютном и славном, каким милым, уютным и славным нам кажется все, что мы знали в детстве. И тогда весь мир для нее сосредотачивался в этом княжестве, и она не знала и не могла себе представить, как велика земля. Она ни на что не надеялась, ни о чем не мечтала и была уверена, что ее жизнь пройдет тихо, спокойно, легко и округло, как вкусная сдобная булка. Ее в детстве и самое звали «булочкой», и она привыкла соединять в своем представлении скромное довольство родной ее немецкой жизни с булкой.

Конечно, это было нелепо, если бы о том рассказать кому-нибудь; но принцесса никому не рассказывала, а знала «свое» про себя.

И вдруг словно вихрь подхватил и закружил ее. Внезапное, совершенно неожиданное вступление на российский престол родной ее тетки, Анны Иоанновны, приезд к петербургскому двору, первые одуряющие впечатления громоздкой роскоши — от всего этого так захватывало дух, как во время взлета на качелях.

Прежде она звала всех старух «сухарями», и собственная ее судьба представлялась ей так, что она из «булочки», когда пройдет много-много лет, сделается «сухарем», но теперь, в «турбильоне» (ей нравилось именно это слово, и она повторяла его) петербургского двора она боялась «искрошиться» прежде времени. И она, когда ей бывало очень весело, кружилась, взявшись за руки со своим преданным другом, фрейлиной Юлианой Менгден, и быстро-быстро повторяла:

— Крошки… Крошки…

Сначала все было очень хорошо и великолепно, в особенности, конечно, красавец граф Линар и ее невинная игра с ним в любовь. Но затем пошла целая цепь неприятностей, словно бы бред налетевшей болезни. Насильственный отъезд Линара из Петербурга, разлука с ним и обидное открытие, что ее, маленькую принцессу Анну, милую и славную, которая готова любить всех, и в особенности графа Линара, вовсе не считают даже за человека, за женщину, а хотят сделать из нее какую-то машину для рождения нужного им наследника престола. И это было самое обидное и унизительное в бедном и насильственном браке с нелюбимым, непривлекательным, почти юродивым заикой, принцем Антоном Брауншвейгским.

Тянулись дня, тянулись ночи; бред продолжался, и сколько раз хотелось Анне Леопольдовне сделать усилие, чтобы сбросить с себя этот болезненно-тлетворный бред; но сил и возможности у нее совершенно не было.

Однако бывает, что во сне в такой момент является какая-то тень, что-то происходит, и просыпаешься и снова возвращаешься к здоровой последовательной жизни.

Это «что-то» для Анны Леопольдовны как будто случилось в появлении закутанной в темную косынку, с черными очками гадалки. Теперь как будто можно было сделать усилие, чтобы прекратить бред, и Анна Леопольдовна чувствовала, что надо сделать это усилие.

В ночном сумраке ей чудился красавец Линар, и чудилась власть, и вдруг ей пришло в голову, что в России только что управляли две — одна сменившая другую простые женщины! Екатерина Первая была из простых немок; простота, в которой выросла Анна Иоанновна, была тоже известна всем. Так неужели же она, принцесса по рождению, не может сделать то же, что сделали они?

При императрице Анне был Бирон, а при ней будет граф Линар. Он уже виделся ей таким, каким она знала его, и мысли у нее стремительно метались, как ласточки по небу.

Принцесса металась по своей подушке с горячим раскрытым ртом, и вдруг сквозь ее грезы, как бы для того, чтобы еще лучше оттенить ее жизнь, от которой она хотела освободиться, как от бреда, мелькнуло нечто, показавшееся ей темной тучей.

Почивавший рядом с ней тщедушный супруг в ночном колпаке, делавшем его лицо особенно неестественным и непривлекательным, проснулся и со свойственным ему косноязычием лепетал что-то непонятное.

— Что? — громко переспросила его принцесса Анна.

Он спросонья чавкал губами и заикался еще больше обычного:

— Я хочу… пи… пи…

— Что?

— Пи… ну, пи-ить! — выговорил он наконец.

28

ПЕРВАЯ СТЫЧКА

В этот день Анна Леопольдовна поднялась ранее обыкновенного, откушала стакан сбитня, который тогда пили вместо чая или кофе, пошла в детскую своего сына-императора и села возле его люльки.

Герцог Бирон взял себе за обыкновение входить к малютке-императору не только без доклада, но и в самые разнообразные часы суток, когда это ему приходило в голову. На этот раз он пришел тоже довольно рано и как будто удивился, что принцесса Анна Леопольдовна уже встала и одета. На самом же деле ему было донесено, что она велела заложить карету, причем приказала гвардейцам, составлявшим караул императора, сопровождать ее.

— Вы собираетесь куда-нибудь ехать? — спросил он принцессу, не титулуя, и если не в грубом, то в довольно развязном тоне.

Она подняла на него взор, и одно мгновение ока, быстрое как молния, было решающим. Не выдержи она этого мгновения, все было бы по-иному. Но принцесса выдержала благодаря тому, что вместо глядевших на нее глаз Бирона увидела черные очки гадалки. И теперь Бирона больше как бы не существовало для нее. И она, совсем иная с ним, чем была прежде, вызывающе ответила ему:

— Да, я переезжаю сегодня в Зимний дворец!

Бирон с видимым равнодушием отодвинулся от нее и нагнулся над люлькой младенца.

Анна Леопольдовна вспыхнула. Ей показалось несколько противным, как смеет этот человек, совсем ей чужой и отвратительный, даже ненавистный, так обращаться с ее сыном, подходить к нему и нагибаться над ним. Она резким движением приблизилась и, задев локтем герцога, взяла из люльки спеленатого сына.

— Что вы хотите этим сделать? — спросил Бирон.

— Император поедет со мной в Зимний дворец! — произнесла Анна Леопольдовна.

— Но ваше императорское высочество, я не могу допустить этого! — возразил герцог. — Император должен оставаться там, где пребывает регент, а я не могу отлучиться из этого дворца, так как здесь еще находится тело почившей государыни.

Принц Антон, в бархатном шлафроке и в наспех, криво надетом парике, вошел в это время в комнату, закивал головой и забормотал:

— Я… я… ккак… от… ец… не… позз… воляю!

— Ваша светлость, здесь вы ничего не значите, и дело вас не касается! — сказала Анна Леопольдовна своему мужу и, обратившись к герцогу, проговорила, повышая голос. — Я — мать вашего государя, и никто в мире не отнимет у меня моего сына!

С этими словами она повернулась и ушла.

Последовавшая за ней мамка по ее приказанию хлопнула дверью и щелкнула в замке ключом.

Герцог закусил губу и, не зная, на ком сорвать свою злость, взглянул на принца, дрожавшего всем телом и лепетавшего что-то совсем бессвязное.