Смерть докторши - Хансйорг Шнайдер

— Это комиссар Хункелер, я тебе говорила, — сказала Рут.

Иов с любопытством наблюдал, как в воде возникли первые пузырьки, потянулись вверх — и вода закипела. Потом залил кофе кипятком. Поднес чашку ко рту, отпил глоток, но кофе явно был чересчур горячий.

— Что произошло тогда на Зёйдерзе с Джорджо Брауном? — спросил Хункелер. — Несчастный случай или преступление?

— Во-первых, несчастный случай, а во-вторых, срок давности все равно уже истек, — сказал Иов. — Зачем ворошить прошлое?

— Иной раз прошлое снова настигает людей.

Иов сел на стул и, облокотившись на стол, принялся медленно, обстоятельно потягивать кофе.

— Мы оба тогда были под кайфом, ну, Джорджо и свалился за борт. Смеялся, даже когда его лицо было едва различимо под водой. Я тоже смеялся. Корчился от хохота. Но ведь все это есть у вас в компьютере, хотя давно бы пора стереть. Кстати, с тех пор я к этой хреноте не прикасаюсь.

— А теперь снова приторговываете, — заметил Хункелер.

Короткий взгляд на Рут — и в руке Иова вдруг оказался нож, который лежат на столе. Средних размеров массивный нож, здорово похожий на разделочный. Иов посмотрел на нож, будто сам удивился, увидев его в своей руке. И положил на стол.

— Не могла без этого обойтись? — спросил он.

— Да, не могла, — ответила Рут. — Он рассказал про пистолет, из которого в тебя целились. Как тут промолчишь?

Иов поднялся, достал из шкафа хлеб, откромсал кусок. Хлеб, купленный по меньшей мере неделю назад, зачерствел в камень. Но Иов тем не менее вонзил в него зубы.

— Вы верно сказали насчет прошлого. Что бы я ни делал, оно настигает меня. Это смеющееся, тонущее лицо снится мне каждую третью-четвертую ночь. Потому я и искал такую работу, чтобы можно было спать днем, я не выношу темноты после этого сна.

— Мы начнем сначала, — сказала Рут, — все будет хорошо.

Она зажала кулачки между колен и начала тихонько покачиваться — взад-вперед, взад-вперед.

— Лакки Шиндлер исчез, — сказал Хункелер.

Иов взглянул на него и тоже внезапно побелел.

— Мы глаз с него не спускали, круглые сутки. И все-таки он от нас удрал.

Секунду-другую Иов подождал. Потом поднялся и вышел. Они сидели, не говоря ни слова. Рут продолжала покачиваться. Иов у себя в комнате говорил с кем-то по телефону. Потом вернулся на кухню, сел, не спеша допил кофе.

— Лакки хочет прибрать к рукам «Анкару», — сказал он. — Вместе с албанцами. Но ему это не удастся, турки — ребята ушлые. Для меня Лакки уже покойник.

Он откромсал еще ломоть хлеба, отгрыз кусок. Крепкие у парня зубы — позавидуешь.

— Я только что позвонил в «АО Киоск» и сказался больным. Нынче вечером, правда, придется пойти в рейс, им так быстро все не переиграть.

Он взял Рут за руку, крепко и ласково, словно свою собственность.

— Ты поедешь со мной. Надо линять.

— В Сан-Карло, в долину Маджи, — сказал Хункелер.

Быстрый взгляд на Рут — и Иов кивнул.

— Лучше вам прийти с повинной. У нас вы будете в безопасности.

— Нет, — отрезал Иов.

— Хочу спросить еще кое-что. — Хункелер показал на нож, лежавший на столе. — Все это, к примеру нож, имеет касательство к смерти доктора Кристы Эрни?

Иов отрицательно помотал головой, но лицу его скользнула недоверчивая улыбка.

— Нет, конечно. Разве сын может убить родную мать?

Хункелер спустился вниз, пошел к своей машине. Прежде чем включить мотор, позвоню Мадёрену. Коллега ответил лишь после двух десятков звонков. От крыши автомобиля пыхало гноем. Хункелер смотрел, как какая-то женщина тащит за руку хнычущего ребенка. Ему ужасно хотелось раздолбать мобильник о ближайшую стену.

— Слушай, — сказал он Мадёрену, — непременно организуйте наблюдение за «Анкарой» на Бургфельдерплац. Круглосуточное.

— Я с тобой больше не разговариваю. До понедельника.

— Стоп, не перебивай. Лакки Шиндлер хочет прибрать «Анкару» к рукам, предположительно для албанцев. Жди заварушки.

— Мне давно об этом известно, старина. Мы на посту все выходные, на дачу не поедем, не то что ты.

Хункелер миновал Альшвильский пруд, взял курс на Шпицвальд. Над горами нависали тучи. Но по-прежнему ни ветерка.

Он остановил машину возле крестьянской усадьбы. Подковылял толстенный сенбернар. Коротко тявкнул и повалился на спину, видимо ожидая, что Хункелер потреплет ему грязный живот. Но комиссар оставил его без внимания.

Вошел в коровник. Жилистые черно-белые коровы, содержатся по старинке. Экологическое хозяйство. В среду и в воскресенье здесь продавали экологически чистые овощи. Ворчунья в резиновых сапогах нахлобучивала на коровьи соски доильный аппарат. Заработал вакуумный насос, потекло молоко. В выгребном желобе полно навоза, рядом тачка. Авраам, в скромном темном костюме, на голове — борсалино, сидел тут же, на скамейке.

Увидев комиссара, оба обрадовались. Ворчунья выставила локоть для пожатия — руки чересчур грязные. Авраам встал, легонько поклонился.

Хункелер сел с ним рядом. Ему здесь нравилось. Чмокающий звук доильного аппарата, чавканье коров, шлепки навоза, падающего в желоб. Кошки, ждущие у дверей, мухи. В ласточкином гнезде над головой писк птенцов, разевающих клювики навстречу родителям. Все как в далекой юности.

— Хозяин с женой в Брюниг-Швинген укатили, — сообщила Ворчунья. — Я им сказала: езжайте, одна управлюсь. Все путем будет.

Хункелер взял прислоненные к стене вилы и начал грузить навоз на тачку, стараясь захватывать поменьше соломы. Потом стал между рукоятей, крепко обхватил их ладонями, согнул колени и, резко выпрямившись, толкнул тяжелую тачку вперед. Из последних сил закатил ее по мосткам на навозную кучу. И опрокинул, после чего отвез обратно в коровник.

— Вы не первый раз этим занимаетесь… сказала Ворчунья.

— Да, не первый.

— А вот мне это, увы, не по силам, — вздохнул Авраам. — Слишком я стар.

— Ну и ладно, — сказала Ворчунья. — Мы нее равно любим друг друга. И ты вполне можешь пособить со сбором сливы.

— Ага, и с яблоками тоже.

— Мы обручились, — пояснила Ворчунья. — И собираемся отметить помолвку. Послезавтра, в воскресенье, в ресторане «Шпицвальд». Может, придете? Мы будем рады.

— С удовольствием, если время позволит. От всей души вас поздравляю.

— Он ко мне переедет, у меня тут целых две комнаты. Чем плохо?

— Поздняя любовь… — сказал Авраам, — но лучше поздно, чем никогда.

Хункелер взглянул на камни, лежавшие на скамейке подле Авраама. Ортоклаз, микроклин, альбит, анортит. И еще какой-то зеленоватый, странной формы.

— Можно? — спросил он.

— Конечно, — ответил Авраам, — я нашел их наверху, на выгоне. Хозяин только рад, что я их подбираю.

Хункелер взял в руки зеленоватый камешек, присмотрелся.

— Это скарабей, египетский скарабей. С виду вроде бы настоящий. Но скорей всего — дешевая сувенирная поделка. В противном случае ему бы цены не было.

— Он валялся в трех метрах от дороги, под третьей по счету сливой. Я видел, что это жук. Только не знал какой. Как вы его назвали?

— Скарабей. Жук, связанный у древних египтян с погребальным обрядом. Они давали его в дорогу умершим.

— Он был весь в коровьем дерьме. Пришлось отмывать порошком. И висел на шнурке, на кожаном таком шнурке, продетом в дырочку. Вот она, тут.

— Значит, кто-то носил его на шее, — подытожил Хункелер.

— Точно, это подвеска. Не представляю себе, как можно выбросить такую вещицу. Может, от разочарования, а?

Хункелер пожал плечами, он тоже недоумевал.

Немногим позже он отправился дальше, в сторону Шпицвальда. Возле третьей сливы справа остановился. Старая, проржавленная колючая проволока, крапива, коровьи лепешки. Довольно много травы, вполне ухоженный луг. Сливовые деревья сплошь увешаны отчасти уже спелыми плодами. Хорошее местечко — очень удобно, не выходя из машины, выкинуть что-нибудь в окно.

На вершине холма он свернул направо и не спеша покатил вниз, к Альшвилю. Над Шварцвальдом по-прежнему чистое небо. А над Вогезами черным-черно, временами полыхают зарницы.

Хункелер оставил позади Нойвиллер, Хагенталь, поле для гольфа. Миновал стоящий в лесу указатель «Часовня Трех Дев». Ехал медленно, предвкушая выходные. С радостью думал о том времени, когда уже не надо будет работать, и решил, что непременно заведет пару осликов, кур и павлинов. С ними наверняка куда меньше нервотрепки, чем с тупицей Мадёреном, который все время гоняется за наркодилерами, будто они одни — корень всех зол. В коровнике, в покое и надежности будничных дел, было так хорошо. Комиссар опустил все четыре стекла, вдохнул летний сенной аромат и неожиданно громко запел: «Я последний почтарь с Готарда, последний… почта-арь…» Дальше он не знал и пропел эту строчку еще раз.