Курбан-роман - Ильдар Абузяров

Услышав про могилку Мини, Боря вздрогнул. Он, конечно же, помнил и тяжелый портфель и Мишку Нивматуллина. Ведь для него баскетбол, как и вся жизнь, ассоциировался, с одной стороны, с огромной пропастью унижений и побоев, а с другой стороны, с самым великим достижением в жизни – завоеванным телевизором, равных которому не было ни у кого в поселке. Телевизор, по которому так любила смотреть сериалы его мать, положив на колени и ласково поглаживая рукой голову своего Барсика.

Нет, как он мог забыть самого великого баскетболиста мира Мишку Нивматуллина. Мишку, который в тот памятный день так легко и непринужденно, схватив его за руку, спустился на самое дно раскаленной арены – в глубокую пропасть ада. Спустился ничего и никого не боясь, чтобы потом, расправив плечи и руки, освободив их от тяжести баскетбольного мяча, взлететь вместе с ним, Борей Батистовым, на самую большую в жизни (для друга) и заоблачную (для себя) высоту…

Воз душных кошмаров

(Из цикла «Заповедник для любовей»)

Кюллики всю ночь снились кошмарики – она поняла это, как только проснулась, потому что постель была мокрой от тринадцатого пота, и даже кончики волос были влажны, будто она мыла накануне шампунем голову, а потом сушила, сушила, сушила, а волосы всё не сохли, а скоро уже идти на свидание с Суло… – о, кошмар!

Ведь свидание с Суло всегда сулит что-то хорошее: может быть, мороженое, ведь у Суло всегда есть деньги, а может, и мороженые пельмени, которые Суло так хорошо жарит на растительном масле, нет, что ни говори, а Суло – он такой милый, словно суслик с взъерошенной шерсткой, и у него есть непригорающие сковородки и нерафинированное масло, хотя в Суло она и не была влюблена, а волосы всё не сохнут. В общем, Кюллики снились кошмарики.

“Ну хоть бы они были не такими ломкими и не с такими секущимися концами! – думала Кюллики за завтраком, крепким кофе, – всё-таки надо поддерживать фигуру и тонус. – И хоть бы я не проснулась от собственного крика, как позавчера, когда мне приснилось, что ко мне приближается сверхъестественная сила и смотрит на меня спящую, смотрит, смотрит, смотрит. От этого с ума можно сойти”.

Из-за страшных воспоминаний и слишком вязкого кофе у Кюллики пересохло во рту, и ей захотелось ложку растительного масла или хотя бы стакан минеральной воды. “Ну что, пора идти мыть голову шампунем с растительными экстрактами: жожоба и крапивы, – подумала Кюллики. – Или кефиром. А потом мазать шею и лицо маслами зародышей пшеницы и соевых бобов”.

И только она подумала о зародышах соевых бобов и пшеницы, как сразу вспомнила о зародыше любви к зародышу ребенка, который уже начал шевелить в ней ручками и ножками, тоненькими и жиденькими, как волосенки. Кюллики чувствовала эти толчки как – о, ужас! – шевеление волос на голове во время ночных кошмаров. Нет, она была просто уверена, что этот мерзавец и паразит Тайсто соблазнил и обманул ее…

К тому же все эти процедуры, все эти посещения врачей, начиная от гинеколога и заканчивая невропатологом, требуют столько нервов и времени, не говоря уже

А времени так катастрофически не хватает, и надо еще на него заработать, и даже в выходные дни время поджимает, как новые туфли, когда они с Суло гуляют по Финланд Кату, едят мороженое и пьют кофе со сливками. В общем, всё проходит так мило, хотя и коту под хвост, и Суло такая прелесть, что Кюллики было уже подумала: а не влюбиться ли мне в Суло? Подумала и не влюбилась.

Но, с другой стороны, почему Суло выбрал именно ее, Кюллики? “Что он во мне нашел?” – думала Кюллики. Ведь для Кюллики самым важным в мужчинах было то, что они сами находили в ней.

“Ну вот еще! – думала Кюллики. – Буду я в него влюбляться до того, как узнаю, почему ж он выбрал именно меня!”. Ведь в любви к мужчине для Кюллики была самым важным тайна любви этого мужчины.

И они гуляли по Финланд Кату, а потом ели блинчики “Морозко” с майонезом, мороженые пельмени, мороженое с киви, кофе с шоколадным мороженым. И у Кюллики было такое впечатление, будто с Суло она сосет грудь мамки, – уж таким он был правильным ухажером, этот Суло, – и в животе начиналось несварение. А когда Суло предложил ей еще и молочный коктейль, у Кюллики в животе начались такие колики, что хоть реви, хоть плачь тихонечко… Но и от этих слез внизу живота не мокреет, а волосы, кажется, уже вновь загрязнились.

А еще этот банковский клерк Суло всю дорогу только и рассказывает, как о своей работе. О дебетах и кредитах. И как все замечательно сходится. А потом вдруг, ни с того ни с сего, разнежился, разоткровенничался и даже признался в проколе, который их банк совершил, выдав кредит этому пройдохе и паразиту Тайсто. Этого Суло по подписанным им обязательствам делать было ну никак нельзя, потому что любой прокол ставит под сомнение репутацию фирмы.

– Конечно, деньги мы дали Тайсто небольшие, но все-таки ты лучше об этом никому не говори.

– Хорошо, не скажу, – тронули до слез откровения Суло Кюллики. – Не буду тебя выдавать, а то вдруг тебя еще премии лишат. Я ведь тебя и так объела.

– Да брось ты, не переживай так за нашу фирму! – И Суло, и Кюллики казалось, что они уже могут доверять друг дружке. – Скажу по секрету: я даже в глубине души считаю – здорово, что этот Тайсто наколол нашу фирму, Кюллики. Деньги ему вернуть было не с чего – откуда у него деньги? И имущества никакого. Банкир так бесился – ты бы видела! А я так радовался, когда увидел, как расстроился шеф! – Было заметно, что Суло и сейчас очень радуется, рассказывая об оплошности банка. – А все-таки он молодчина, этот Тайсто! – И ему, Суло, в радость это приключение со знаком минус. – Нет, все-таки он молодец, этот пройдоха Тайсто: ведь теперь ему можно рассказывать по большому секрету об оконфузившемся шефе близким друзьям, пока те заливаются смехом и слезами! На-ка лучше, Кюллики, возьми салфетку.

– Суло, скажи, – спросила Кюллики сразу после того, как Суло вытер ей салфеткой слезы смеха, – а почему ты ухаживаешь именно за мной? Я тебе нравлюсь?

– Потому что, – растерялся Суло, – потому что ты мне нравишься. Ты это верно подметила, Кюллики.

– И все? Так мало? А разве тебе не нравятся другие женщины? Разве тебе не нравятся Кайса и Малле или Туойви и Люлли? Разве тебе не нравятся твои друзья или коллеги по работе и их милые детки? Разве тебе не нравятся дубовые стулья в этом ресторане и вон та кошка у дверей? И даже афера Тайсто, разве тебе не понравилась афера Тайсто, о которой ты сейчас с таким восторгом

– Ну не знаю, как тебе сказать, все вы мне, конечно, нравитесь… – И их откровенный разговор продолжился, хотя Суло так и не смог вразумительно объяснить, кто ему больше нравится. – Да и этот Тайсто – тоже молодец… – В общем, банковский клерк Суло окончательно запутался.

“И чего это Суло вдруг нашел в Тайсто положительного?” – не понимала Кюллики, возвращаясь на трамвае домой. Ведь он был, что называется, попрошайкой, не чета Суло. Ведь Тайсто – он сидел на бордюре улицы Проломной и собирал милостыню, а не сидел в банковском офисе на большом крутящемся стуле-кресле и не открывал депозиты, как Суло. К тому же он, Тайсто, был попрошайкой даже еще в те времена, когда звонил Кюллики и просил: “Кюллики, пожалуйста, поговори со мной!”.

Он все время о чем-то просил Кюллики. Ему все время было что-то нужно от людей, которые его окружали. Сам же он ровным счетом ничего дать не мог, потому что не мог сделать чего-нибудь путного, а даже если и начинал что-то путное, то тут же бросал это на полпути. И от этого Кюллики не могла найти в нем ничего положительного. И ей ровным счетом не за что было сказать ему спасибо…

Когда наконец занятая Кюллики, вся уставшая, сбитая с толку и вот-вот – с ног, вернулась домой, она тут же завалилась спать. Живот был полон всякой снеди – аж пошли какие-то колики: никогда еще Кюллики так не наедалась. И, может быть, от переедания, а может, от усталости ей приснилось, будто она, такая маленькая, маленькая, как ребеночек, идет по коридору, даже не идет, а как бы плавно плывет в полуметре от пола, сначала к холодильнику, а потом к книжному шкафу и разглядывает корешки книг. Толстых книг с золотым тиснением.

“Ага, надо будет запомнить названия этих книг, – думает Кюллики во сне, – чтобы потом сверить”. И вдруг она чувствует, как на нее надвигается что-то очень тяжелое. Прямо из коридора приближается что-то чересчур большое, двигаясь между стеллажами с книгами. Да это же чья-то грубая, неухоженная рука размером с ее голову! – и она берет Кюллики прямо за лицо, как за корешок книги, там, где у книги с листа сусального золота оттиснуты по трафарету буквы, – да так аккуратно, словно это не буквы, а накладные ногти. Берет своей грубой лапищей, врезаясь грязными ногтями в изящную буквицу, отчего та трещит, – и тащит, тащит к дивану с засаленной подушкой.

А потом при ярко зажженном свете читает эту книгу, не давая Кюллики спать, стиснув, прижав ее к стене тисками ягодиц и время от времени врезаясь в ребро то книги, то Кюллики, своими стальными, как те клещи, которыми из нее вырывали зародыша, пальцами.