Курбан-роман - Ильдар Абузяров

Остается только одно – залезть на яблоню и уже оттуда попробовать как-то перебраться на террасу. Пако так и поступает, лезет вверх по стволу, словно мальчишка. А когда уже достигает нужной высоты, видит, во-первых, что ветви дерева очень хрупки и по ним не добраться до террасы. А во-вторых…

Во-вторых, даже говорить стыдно, Пако видит сквозь распахнутое окно распахнутый пеньюар очаровательной незнакомки, пока она мило беседует с Гильермо. Но вот они уже пьют на брудершафт. Пако видит все это сквозь ветки в матовом свете. А свечи на столе – как блики луны. А потом Гильермо заваливает красивую особу на кровать и в поле зрения Пако остается позвоночник напряженной спины Гильермо и огоньки маленьких пяток незнакомки, пока и они не гаснут вместе со звездами после всполоха молнии. После всполоха молнии, раската грома и всплеска грозы. Капли влаги сползают по позвоночнику Гильермо и по ветке, на которую взобрался Пако. Дождь усиливается с каждой секундой. Надо же так вляпаться! Остаться посреди ночи один на один с холодным, промозглым дождем! Чтобы как-то защититься, Пако спрыгивает с дерева и прячется под крону. А чтобы согреться, пытается зафиксировать в памяти все, что он видел. Вновь и вновь прокручивает в мозгу увиденные картинки. Только бы с утра все это не забыть. Только бы пересказать своему другу Гильермо его любовные похождения в мельчайших подробностях. Рассказать про стальной позвоночник и вообще…

“Как приду, первым делом, прежде чем улечься спать, надо будет записать все, как есть”, – решает для себя Пако. А чтобы ничего не потерять, он уже сейчас царапает на тропинке веточкой некоторые ключевые фразы. Земля после дождя податливая и свежая. Утренние сумерки позволяют видеть буквы. Уже светает.

Просыпается Пако от шуршания пеньюара. Это, видимо, покидает Гильермо на рассвете его возлюбленная. Наконец-то Пако может проникнуть в комнату и записать все увиденное. И только шлейф тянется за ней, стирая на тропинке записи Пако. И стирая их из его памяти. Ведь это вовсе не шлейф пеньюара, а одеяло, которое Гильермо стягивает с Пако.

– Проснись, проснись, старик! – тормошит Пако Гильермо. – Если бы ты знал, как ты меня выручил!

– Кто это кричит? – не понимает Пако спросонья. – Что это вообще такое? – в испуге моргает он ресницами. Кому это понадобилось проникнуть в его комнату так рано?

– Ты спас меня, Пако, о, как я тебе благодарен! – твердит свое Гильермо. – Благодарен за то, что ты воссоздал эту волшебную ночь на бумаге. Ты спас меня, дружище!

“А-а! – начинает припоминать Пако, протирая глаза. – Мы же договорились с Гильермо об одной маленькой услуге. И это вовсе не моя комната, а дом Гильермо. Но почему он так нервно ходит по гостиной с помятым листком бумаги и размахивая руками? Да еще что-то возбужденно тараторит? Неужели Гильермо написал за ночь новый рассказ? Вот плодовитая скотина!”

– Спасибо, дружище, – тараторит Гильермо, – спасибо, что записал все, как есть. Теперь-то я уверен, что не схожу с ума. Теперь я разыщу свою прелестную незнакомку. Ты здесь написал, что она вошла в мой сад через калитку. Неужели это прекрасная юная жена банкира Гомеса?

– Кого? – не понимает Пако. – Какая незнакомка, о чем ты таком говоришь?

– Пако, ты просто не представляешь, как ты меня обрадовал. Я даже и надеяться не смел, что на меня может взглянуть такая красавица. Она же известная фотомодель, Пако! Сейчас я тебе покажу ее фото в одном модном журнале.

– Что это за бред, Гильермо? О ком ты говоришь?

– О ней, о ней, Пако! О той, что восхитила тебя этой ночью. Это просто великолепно! – кричит Гильермо. – Это лучшее, что ты написал! Это лучшее, что со мной могло произойти! Я счастлив, Пако! Я чувствую, что опять влюблен. Я полон вдохновения благодаря тебе, дружище. Ты умудрился вернуть мне вдохновение.

С этими словами Гильермо протягивает лист бумаги, и Пако начинает читать какой-то бред. Он читает и глазам своим не верит. Ничего такого он и представить себе не мог.

Впрочем, он о чем-то припоминает. Да, точно, ему снилась пишущая машинка. Пишущая машинка – единственное, что он помнит из сна. Всю ночь его преследовала пишущая машинка в образе гильотины. В образе прокрустова ложа. В образе огромного дырокола. Она гонялась за ним, норовя откусить пальцы рук и ног. Что было, то было, и это не удивительно, ведь он, можно сказать, спал на этой неудобной пишущей машинке.

Но ничего, кроме пишущей машинки, не было. Никакой фотомодели не было и в помине. Неужели бы он, Пако, не запомнил фотомодель? Не запомнил бы такую женщину? А может, этот шутник Гильермо разыгрывает его? Заметил, что он заснул, и сам написал этот рассказ? Или, чего доброго, подсыпал ему в кофе снотворное и теперь будет рассказывать всем эту историю как анекдот?

Хотя, подожди-ка, подожди-ка, что-то мягкое в моем сне действительно промелькнуло, что-то дающее надежду, что-то помимо жестких клавиш чертовой машинки Гильермо. Пако морщит лоб, пытаясь вспомнить хоть что-то еще из своего сна.

А, да, точно, там была мягкая рука, что гладила его по голове, словно хотела внушить ему, Пако, что-то очень важное, хотела успокоить его. И вдруг как гром среди ясного неба Пако пронзает воспоминание: точно, это была рука его матери. Он увидел себя, минуту назад стоявшего рядом с ее постелью, отец забрался своим грузным телом на мать…

Пако не знал, как он там очутился. Просто он вдруг открыл глаза и увидел, что стоит возле большой кровати родителей и смотрит на голых маму и папу. Но те его не сразу заметили. А когда заметили, то жутко перепугались. И вот уже мама гладит Пако по голове:

– Тише, тише, мой хороший, мой маленький лунатик, тише, успокойся. И запомни, ты ничего не видел. Тебе все это приснилось.

– Но я же не спал, мама.

– А ты подумай, что ты спал. А потом забудь этот сон. Сотри его в своей памяти, как стираешь ошибки в тетрадке ластиком. Вот возьми и потри его хорошенечко ластиком.

– Но зачем?

– Потому что об этом нельзя никому говорить: ни сестре, ни учителям в школе, ни лучшим друзьям во дворе. Потому что то, что ты увидел, – большая тайна. – Все это мама говорит таким ласковым, нежным голосом, и ладошка ее такая мягкая, что Пако решает поклясться, что забудет все случившееся. Возьмет и сотрет все, что увидел, ластиком, как просит мама.

От нахлынувших воспоминаний Пако аж побелел. Только глаза в недоумении прыгают то на бумагу, то на Гильермо.

А Гильермо, ни на секунду не переставая, благодарит то его, Пако, то ее, Мадонну. Тараторит, не давая Пако возможности сосредоточиться и вспомнить, что же все-таки произошло той далекой ночью. Не дает Пако возможности побыть одному и подумать. Вот почему Пако хочется послать Гильермо куда подальше. Крикнуть ему: “Да пошел ты, не писал я этого текста! Я вообще спал мертвым сном и сейчас сплю. А если ты будешь так навязчиво тараторить, то возьму и проснусь. И не будет этого приключения и в помине”.

Но вскоре Пако понимает, что никогда не признается Гильермо. Ведь его друг так возбужден, так обрадован. Он просто светится от счастья. И ему, Пако, как-то неудобно теперь разочаровывать друга, признаться, что заснул. Что не выдержал бессонной ночи и заснул, как ребенок, прямо в кресле, а потому этой ночью он ничего не мог видеть. И что он вовсе не может печатать на машинке, он вообще отродясь на ней не стучал. Он ведь всегда пользуется карандашом и ластиком, когда его манит к себе лунная белизна бумаги.

Баскетболисты

(Из цикла «Провинциальная солянка»)

Боря Батистов – двухметровый детина, с вытянутыми коленками щек, с ногтями, не стриженными на ногах, и обгрызенными хлеборезкой-зубодробилкой на руках, постоянно находился рядом с мамкой-нянькой. Варила ли она суп или лук, или яйца в луковой шелухе, что так похожи на трусы (белок) в стиральной машине и в кале (желток), когда они стираются вместе с носками.

– Ну, и слава Богу, – говорила мамка-нянька Бори Людмила Васильевна своей давнишней знакомой Алине Николаевне.

Они встретились на рынке, где Людмила Васильевна два раза в неделю торговала бижутерией, зазывая беззубым ртом буржуев, имеющих деньжата ещё и на косметику от «Китай-Диор» и «Инь-Янь-Лоран», и куда, скрипя своими костями, заглянула Алина Николаевна купить непригодной для чипсов картошки.

– А за все надо говорить «слава Богу». За хорошее и за плохое, – говорила Алине Николаевне Людмила Васильевна.

– Ты что! – возмущенно удивлялась соседка. – У тебя вон какое несчастье. Сын-то у тебя вон какой-сякой!

– Сын у меня, слава Богу, со мной сидит. А мне и хорошо. Старая я уже стала. А сын у меня, слава Богу, инвалид детства и в женщинах других не нуждается.

Было заметно, как после этих слов изменилось выражение лица Алины Николаевны. Словно осунулась, почернела, как нежилая изба, в которой уже давно не жила улыбка.

– Все-таки эгоистка ты, Людка, – нашла в себе силы защищаться Алина Николаевна, – твой сын, можно сказать, импотент одинокий. А ты Бога прославляешь. А Бога-то нет, это уж я точно знаю – нет его… Иначе бы не допустил он такой несправедливости для невинного душой и телом чада твоего.