Мишахерезада - Михаил Веллер

Из интеллектуальных развлечений наличествовал только Саша Ленин. Я объявлял ему Ленинский субботник, проводил обыск по Ленинским местам и выслушивал Лениниану про порку дома и пьяную мать…

— Ленин! — усовещевал я. — Кем ты вырастешь? Что еще ты натворишь в жизни?..

Маленький трудновоспитуемый Ленин выстрелил в меня алюминиевой скобкой из резинки с пальцев. И когда я отобрал и дал подзатыльник — выстрелил из второй! Мое педагогическое мировоззрение дало трещину, и из этой трещины я ответно засадил ему скобкой из резинки по стриженой голове!

Дети очень ценят демократизм старших. Через минуту я скорчился за учительским столом, укрывшись портфелем и отстреливаясь. Девочки собирали мне пульки с пола. А мальчики, пригибаясь за задними партами, встречно расстреливали воспитателя.

— Кто испортил стенгазету?! — вознегодовали утром учительницы.

Стенгазета — ко дню рождения Ленина-Общего! — висела на стене над задними партами. Среднее между решетом и мишенью в тире.

Счастливые дети завопили, что газету расстрелял воспитатель. За глумление были репрессированы. К концу занятий пришел я и восстановил справедливость. Три старушки были потрясены. На их веку отправляли на Колыму и за меньшее.

Беззаботность педагогического процесса затрудняли только свои инфант-терибли. Второгодники то есть. По возрасту — один шестиклассник, один пятиклассник и два четвероклассника. Эта четверка коммандос разбивала всем носы, курила в кустах, щупала девочек и публично пропагандировала онанизм. Их можно было только послать за родителями и получить симметричный адрес к собственной маме.

Отобранные дневники старушки заперли в шкафу учительской. А мне наказали не отдавать ни в коем случае. Родители дома спросят: а где дневник? И пойдут в школу разбираться. Тут мы им все и скажем. Вот тогда они хулиганов ремнями выдерут! Таков был педагогический план.

После занятий моя четверка села, нахлобучив кепочки, на спинки парт и огласила ультиматум: без дневников не уйдем.

Н-ну. Я поймал первого, вывел наружу и вернулся за следующим. И понял, что они победили. Входная дверь не закрывалась изнутри. Только снаружи. Выгнанный тут же вернулся внутрь.

Я поймал и выкинул сразу двоих. Снял ремень и закрепил ручку двери за табуретку. И погнался по классам за двумя остальными.

О-па! И вот внутри все четверо: они успели открыть заднюю дверь. А та запирается на засов только изнутри, а снаружи никак. Учительская — единственное помещение внутри школы, закрывающееся на ключ. Я спихал туда двоих, как в накопитель, и запер. Они открыли шпингалеты окна и вылезли! И вбежали в главную дверь.

Две двери, десять окон, четыре пацана. Они гоготали торжествующе и злорадно! Их было не взять… Головоломка не имела решения. Я не могу запереть школу снаружи, пока не выкину всех. И не могу запереть изнутри, пока они там: слишком много выходов. Пока хоть один внутри — он все пооткрывает, и вбегут все.

А я должен закрыть школу! И хочу уйти к черту!

— Вот так! Дневники давайте!

Я закурил, и в озарении настал мой звездный педагогический час.

Я ушел, и в ближайшей избе купил бельевую веревку. Нарезал восемь метровых кусков и один длинный. Смотал в клубки, сунул по карманам, и вернулся к охоте.

Пока они могут двигаться, их не взять!..

Поймал первого, вволок в учительскую, закрылся, запер окно. Достал веревку! Связал ему руки за спиной…

— Это нечестно! — расстроенно закричал он.

…и конец веревки принайтовил к ручке окна. Потом ноги тоже связал. Вышел и закрыл учительскую на ключ.

Второго я тем же макаром прикрепил в учительской к гвоздю вешалки. Третьего посадил рядом спиной к печной дверце, примотав к ее ручке. Четвертого пришлось ловить долго. Его я привязал прямо к двери учительской снаружи.

— Фашист! — негодовали связанные жертвы с руками за спиной.

Это неприятное обвинение. Но счастье победы перевешивает все.

Я по очереди отвязывал их поводки от креплений и затягивал на последней веревке, длинной и общей. Нанизал четверку в связку.

Так продавали пленников в Африке. Их связанные над щиколотками ножки переступали шажками по десять сантиметров. Ручки за спиной тащились буксировочной веревкой, так что бедняги двигались слегка боком. Они рыдали в десять ручьев…

Невольничий караван вытянулся в дверь на крыльцо и повалился в траву, взывая к высшим силам о возмездии.

Я закрыл школу, разрезал веревки и освободил пленников. Я отечески объяснял, что не надо пререкаться со старшими.

Назавтра старушки смотрели на меня с непониманием и ужасом, как куры на носорога.

— А что делать?!

— Надо было отдать дневники…

— А что вы приказали?!

— Но так же нельзя…

— А как можно?!

— Вы знаете… может быть, это не ваше поприще…

— Это! Не! Мое! Поприще!

Когда я возвращался в учительскую, у меня был мокрый пиджак. На амбразуру, по крайней мере, ложишься молча. Школа отбивает охоту к общению и публичным речам на пять жизней вперед. Из учительской выходят мизантропы, мечтающие о карьере отшельника.

Все это и многое другое я декламировал однорукому заву РОНО, как на эшафоте. Теперь казалось, что руку ему отгрызли в школе.

— Расстаться — это большое счастье, — сказал он, шлепая печать.

WENN DIE SOLDATEN

Жарища в тот год на Белом море стояла страшенная. Все ручьи пересохли. Вода в заливе прогрелась градусов до двадцати, когда это слыхано. Дважды в день после работы, перед обедом и ужином, мы там купались минут по двадцать.

Мы в тот год вели просеку под дорогу, валили по трассе лес и били нагорную канаву. Нас было восемь проверенных кадров: бывший моряк, бывший стройбатовец, бывший геолог, бывший наркоман, бывший суворовец и бывший учитель. А бывшего сержанта дисбата мы поставили бугром. Он закрывал наряды лучше всех в СМУ. У него было неподвижное бледное лицо в кавернах прошлых угрей, рыжий пух на лысине и немигающие бледно-голубые глаза в кровавых прожилках. Он входил и молча не мигал своими глазами на всех по очереди. И они начинали беспокоиться, суетиться, теряли уверенность и подписывали все, что надо, лишь бы он перестал смотреть и молчать. Потому что невозможно было понять, улыбнется он сейчас или зарежет.

Дважды в день, дудя и бумкая на губах марш из «Белорусского вокзала», мы гуськом топали в гору, как восемь гномов. Там мы раздевались до пояса, мазали друг друга диметилфталатом из канистры, и вламывали пять часов с десятиминутными перекурами. Диметилфталат жирный, испаряется с по́том медленно, и полдня комар и сменяющая его мошка́ нас не брали.

А дважды в день спускались, купались, нажирались и отсыпались. Готовила у вагончика жена бугра, Маришка, и готовила она хорошо и много. Женское присутствие не давало коллективу звереть в лесу окончательно.

Но не окончательно мы все-таки озверели. Хотя за десятичасовой рабочий день по уму мы делали управлению процентов четыреста, после знакомства с нами Фрейд бы свою теорию сублимации отменил.

— Пила бабе не замена! — сформулировал трудность Саул, критически глядя на свою «Дружбу». — Она только пилит. И то хуже.

Поэтому воскресенья были посвящены культурному отдыху. После завтрака мы резали березовые веники, влезали в наш 157-й ЗиЛ, и с песня́ми летели по петлистой дороге через перевалы в Кандалакшу.

Программа была отработана, и в Кандалакше нас уже знали.

С горы из леса спускалась туча пыли, из пыли вылетал трехосный «ЗиЛ», в кузове стояли семь диких бородатых мужиков и победно горланили:

Wenn die SoldatenDurh die Stadt marschieren,Öffnen die MädchenDie Fenster und die Türen.Ei warum? Ei darum!

А стоящий прямо за кабиной Мишаня Козин, с самурайской повязкой над вытаращенными глазами, поддувал это бесчинство густыми оккупантскими звуками губной гармоники.

«ЗиЛ» тормозил у бани, объявляя о себе стуком буфера в стену. Мы выпрыгивали и входили. Теперь впереди раздвигал народ неупомянутый ранее восьмой, бывший боксер. Боря был серьезный боксер, призер спартакиад и первенств Союза в 69 килограммах, мастер спорта. Он был небольшой, осадистый, сколоченный, коренастый, и если вид нашего бугра еще мог вызвать сомнения, то Борин вид сомнений не вызывал. Низкий лоб, медная щетина, мощная сутулость, жестокая угрюмость, из всех преступлений склонен к убийству с особенным цинизмом. Боря входил в парилку в войлочной шляпе и рукавицах, выгонял всех, проветривал, поддавал свежий пар, жестоко хлестал, дирижировал и терроризировал.

Потом мы отдувались в предбаннике, курили и пили пиво. Банщик получал свое, и восемь бутылок «это для мужиков из леса» были неприкосновенны.

На грузовике мы пересекали пустырь, служивший городу центральной площадью, и входили в кафе «Снежинка» напротив бани. Нас приветствовали из-за стойки и заводили Анчарова:

Губы девочка мажет в первом ряду.Ходят кони в плюмаже. И песни ведутпро героев, про рыцарей и про невест.Вы когда-нибудь видели сабельный блеск?..

Мы культурно обедали, затоваривались в магазине вином и ехали за другой перевал к археологиням. Июль и август, пока там сидела при палатках студенческая практика Петрозаводского университета, были лучшим временем работ. На тридцать девчонок был завхоз-алкаш и три существа неясной ориентации среднего рода. Мамка-доцентша блюла свой цветник в страхе перед вензаболеваниями, изнасилованиями и абортами. Она их никуда не пускала под угрозой отчисления, и к ним никого. Ее звали Паула, ей было сорок, она была финнка с лицом обветренной козы и телом заждавшейся принцессы. Нас впервые привез туда завхоз, с которым мы познакомились в кафе. После того, как в первый вечер напоили и соблазнили Паулу, ее режим допускал наше присутствие. На нас был конкурс, мы жили хорошо.