Выстрел. Дело, о котором просили не печатать - Жюль Мари

На улице он встретился с доктором Маньяба. Тот недавно вернулся и уже успел зайти домой к молодому человеку, чтобы вместе с ним отправиться к Мадлен. Генерал Горме сообщил ему, что Франсуа должен быть в больнице.

— Вы видели госпожу Гонсолен? — спросил старый доктор. — Как она?

— Я был в ее палате и наблюдал за ней. Она не заметила моего присутствия.

— Вы ни о чем не расспрашивали ее?

— Нет.

— Вы не заметили ничего странного?

— Мое убеждение подтвердилось.

— Вы верите в ее помешательство?

— Да, — уверенно ответил Франсуа.

Маньяба промолчал. Они по-прежнему шли рядом.

— Куда вы идете? — поинтересовался Франсуа.

— В больницу.

— Тогда я оставлю вас.

— Нет, напротив, я прошу вас сопровождать меня.

— Зачем?

— Я намерен расспросить госпожу Гонсолен обо всем. Я хочу попробовать оживить в ней воспоминания, предшествовавшие ее помешательству. Больше всего меня интересуют те, что связаны с роковой ночью, когда она лишилась мужа. Вероятно, вы мне понадобитесь.

— Что же, я всегда готов помочь.

Когда искусные доктора, несмотря на свой опыт, не имеют однозначного мнения и в чем-то сомневаются, они прибегают к испытаниям, чтобы обмануть хитрость и упрямство притворщиков. Одних наблюдений порой действительно бывает недостаточно.

Самый простой способ заключается в том, чтобы с помощью лукавых вопросов заставить мнимого больного совершить промах. Какова бы ни была непоследовательность помешанных, какова бы ни была разновидность помешательства, противоречия их логики укладываются в систему. Многие преступники, думая избежать кары, притворялись помешанными, но выдавали себя тем, что переигрывали, выходили за рамки.

Непоследовательность возникает из-за того, что больной из множества мыслей, сплетающихся в его голове, не может выделить главную. Но этот хаос не может длиться вечно. В минуты спокойствия, когда возбуждение сменяется унынием, доктор часто получает разумные ответы. Больные, которые постоянно дают нелепые ответы, встречаются крайне редко.

Этими замечаниями доктор Маньяба делился со своим молодым коллегой, который слушал его, не произнося ни слова. В саду больницы старый доктор остановил Франсуа и, взяв его за пуговицу пальто, произнес:

— Даже при самом неистовом умственном расстройстве помешанный не всегда сумасбродно отвечает на вопрос. В его ответе, за весьма редким исключением, присутствует некоторая логика. Спросите сумасшедшего, сколько ему лет. Может быть, он вам ответит, что ему шесть тысяч лет или шесть месяцев, но никогда не скажет два метра шестьдесят сантиметров или тридцать семь франков двадцать пять сантимов. Если помешанный нарушает правило логики, он все-таки продолжает думать, следовательно, остается в рамках законов, управляющих человеческим разумом. Он может думать только в известных, определенных формах. Помешанный не путает категории времени и пространства. Понятия о справедливости и несправедливости, о добре и зле ему также известны, и он непременно их применит, когда начнет определять поведение других относительно себя.

Маньяба, выпустив из рук пуговицу Франсуа, направился к больнице, но потом остановился.

— Вот видите, мой юный друг, — сказал он, — этот допрос будет куда опаснее для госпожи Гонсолен, чем может показаться на первый взгляд. Но если и он не даст тех результатов, на которые я надеюсь, то я применю другие средства.

— Какие?

— Все дозволенные законом.

Франсуа слегка побледнел. Он знал, что испытания, которым в крайних случаях подвергают помешанных и притворщиков, — это жестокие пытки. Молодой человек содрогнулся при мысли о том, что его любовницу ждет такая же участь.

XIX

В ту минуту, когда они вошли, Мадлен сидела в углу, скрестив руки на коленях и прислонившись головой к стене. Ее глаза бесцельно блуждали по комнате. Франсуа в сильном волнении опустился на стул. Маньяба подошел к Мадлен и постарался заставить ее встать. Женщина яростно сопротивлялась, бросая на Маньяба гневные взгляды.

— Вы не хотите сесть возле меня? — спросил он.

Она не отвечала.

— Я не хочу причинить вам вред, напротив, я хочу вылечить вас, ведь вы не лишились рассудка, вы всего лишь немного больны.

Мадлен наклонила голову:

— Да, я не помешана, не помешана, я только больна.

— Выслушайте меня внимательно и постарайтесь ответить на вопросы, которые я задам вам для вашей же пользы. Вы должны видеть во мне и в моем товарище Горме двух друзей, двух докторов, которые думают только о том, чтобы вылечить вас. Вы слышите меня? Вы понимаете, о чем я говорю?

Мадлен не сделала ни малейшего движения. Она продолжала сидеть, машинально поводя глазами, и повторяла:

— Слышала? Понимаю?

Вдруг она с озорством взглянула на Маньяба, вынула из кармана какую-то тряпку и принялась играть с ней. Прикладывала ее то к глазам, то к губам, оборачивала ею руку. Потом она тихо встала, приложила тряпку к глазам Маньяба, к его шее, к губам, потом, не спуская с доктора глаз, села на край кровати, улыбаясь Маньяба и Горме. Старый доктор присел возле нее.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Двадцать шесть.

— Откуда вы?

— Не знаю. Из Парижа.

— У вас есть родные, братья, сестры, дети?

Она повторила:

— Братья, сестры, дети.

— Давно вы помешаны?

— Я не помешана.

— Где вы живете?

— В Париже.

— Какое сейчас время года?

— Какое время года? — повторила она, вытаращив глаза.

Маньяба подвел ее к окну:

— Что вы видите в саду?

Она захлопала в ладоши.

— Снег, — сказала она, — снег!

Маньяба повторил свой вопрос:

— Какое сейчас время года?

Мадлен опять посмотрела на него с любопытством и не ответила. Франсуа повернулся к своему коллеге, и тот кивнул ему. Это означало, что если госпожа Гонсолен была действительно помешана, то она не могла дать логический ответ. Если бы она сказала, что теперь зима, потому как снег покрывает землю, это было бы доказательством ее притворства. Она предвидела опасность и уклонилась от нее.

Допрос продолжался, сначала речь шла о предметах обыкновенных, потом посыпались намеки на убийство Гонсолена и на драму, предшествовавшую этому событию. По большей части Мадлен молчала. Она отвечала только тогда, когда замечала ловушку. Потом, когда она поняла, что Маньяба с умышленной грубостью напоминает ей о таких вещах, от которых трепет ужаса пробегал по ее телу, ее речь стала бессвязной, а фразы отрывочными.

Маньяба был сбит с толку. Помешанная, по-видимому, хорошо понимала, о чем идет речь, но сознание ее оставалось темным, память ослабла, даже слова она вспоминала с трудом. Мадлен часто выбирала их наудачу. Редко когда доктор мог привлечь ее внимание. Тогда она отвечала. Но, когда она хотела развить мысль, которую внушал ей Маньяба, слова, приходившие ей на ум, уводили ее к совершенно иной теме, которая заставляла ее забыть, о чем первоначально шла речь.

Слушая бессвязные реплики Мадлен, Маньяба терялся и вынужден был призывать женщину к молчанию, чтобы не утомлять и не волновать ее. Тогда к Мадлен возвращалось спокойствие, и Маньяба получал более разумные ответы. Но и они не давали точного ответа о состоянии женщины. В конце допроса, когда Маньяба обратился к Мадлен в последний раз, она стала повторять только одно:

— Я не помешана. Почему вы хотите заставить меня страдать? Мне здесь очень хорошо.

На все попытки доктора успокоить ее, на все его убеждения молодая женщина отвечала только этой фразой или однообразным отрицанием. Она вернулась в угол, где ее нашли, и взгляд ее с очевидным испугом переходил от Франсуа к Маньяба. Во время допроса Франсуа Горме молчал. Он наблюдал за Мадлен, чтобы, когда ее взгляд обращался к нему, она могла почерпнуть силы и мужество в его тайной поддержке.

Маньяба не добился никакого результата, и так как Мадлен не хотела отвечать на его вопросы, то он вышел, оставив Франсуа наедине с помешанной, не предупредив товарища о своих намерениях. Но Мадлен и тогда не изменила своего положения. Она боялась ловушки и остерегалась. Франсуа также не трогался с места. Маньяба, вернувшись, нашел его таким же спокойным и равнодушным, как и оставил. Оба врага перешли в другую комнату. Маньяба запер дверь и сказал тихим голосом:

— Сегодня ночью я велел сделать отверстия в потолке этой комнаты. Через эти отверстия я буду лить воду на госпожу Гонсолен. Я заставлю ее говорить, заставлю забыть роль, которую она играет столь совершенно.