Повесть об одиноком велосипедисте - Николай Двойник

По-хорошему, бросить все тут, но я слышал, что с денег тоже можно снять отпечатки пальцев. Значит, поздно бросать. В сумке лежит еще несколько пачек (не могу с ходу сосчитать) и листок – быстро разворачиваю и сворачиваю обратно – числа и инициалы.

Вот теперь действительно все. Хватит. В несколько прыжков через колею я добираюсь до велосипеда. Прислушиваясь, обратно крадусь через чащу. Хочется вскочить в седло и гнать что есть сил. Но надо без паники. И резких движений. Именно этой же дорогой могут двигаться те, кто тебе опасен. А лучше, чтобы тебя здесь вообще никто не увидел. Где-то далеко как будто сигналит автомобиль. Сырой воздух заставляет вздрогнуть.

Выбравшись на просеку, еду. Медленно, напрягая слух и зрение. Темнеет совсем. И только по слабому свечению неба можно определить, в какой стороне город. Ноги уже промокли. Насчет только что виденного проносится столько мыслей, что разбирать их бесполезно. Сейчас главное – выбраться из леса хоть куда: на любую дорогу, на любое поле, к любому месту.

От мыслей отвлекает темнота. Когда-то мне очень нравилось ездить в темноте, в детстве я радовался, когда нас с отцом накрывала ночь. Мне казалось, я все видел, а теперь приходится жутко напрягать зрение, чтобы хоть что-то разглядеть. Каждую секунду готовишься въехать или в лужу, или получить веткой по лицу. И на всякий случай готовишься соскочить с велосипеда.

Незаметно колея пропадает, и я остаюсь в неведении, откуда приехал сгоревший автомобиль. Теперь я еду по узкой тропе, натягиваю пониже бейсболку, чтобы защитить хотя бы глаза. Я понимаю, что хоть и медленно еду, но любое дерево, лежащее поперек, приведет к серьезным травмам. Идти пешком плохо – тут кругом грязь. И я еду. На страх и риск. От напряжения начинает болеть голова, и, по мере того как в памяти развертывается весь сегодняшний день, накатывает усталость. Костер под навесом уходит в далекое прошлое. Теперь я думаю совсем по-другому, чем тогда, – как хорошо, что мне ни там, ни до, ни после никто не встретился.

Затем я различаю вдалеке шум большой трассы, он медленно приближается, и в конце концов, остановившись на опушке, я узнаю слепящий глаза поток Кольцевой дороги.

Метрах в трехстах на ту сторону, в город, перекинут пешеходный мост – гулкая пустая труба с воняющими отходами жизнедеятельности лестницами.

Но когда я иду по нему, то чувствую себя уже в ином мире, и дождь в лесу, и костер, и умершая деревня, и река в узких берегах, и башмак в жиже кажутся чем-то абсолютно нездешним. Я рад огням, рад машинам, и готов, несмотря на усталость, ехать по самому шумному и забитому шоссе, но будет лучше, если сегодня я буду незаметен.

Я еду парками, темными переулками в глубине кварталов. На меня накатывает отупение, я не могу решить, что же там в лесу произошло и стоило ли делать то, что я сделал. Я же знаю, что просто так такие деньги на дороге не валяются, а если валяются, то, значит, дело совсем серьезное. И их будут искать, если уже не ищут.

Кругом – темный парк, никаких просветов и звуков. Только звуки падающих на дорожку с деревьев капель, только шум чьих-то крыльев, только шелест шин. И до меня доходит, что я здорово влип. Хотя бы потому, что в той грязи остались следы моих шин и моих кроссовок. Есть еще надежда на дождь и влагу, что они размоют свидетельства моего пребывания там…

…И абсолютно неожиданно я останавливаюсь. Шелест шин исчезает, шума крыльев тоже нет. Я чувствую, что мои пальцы сжимают тормоза, и не понимаю, почему так произошло. Наверно, от усталости. Разжимаю пальцы, и отпущенные тормоза негромко клацают.

Я хочу ехать дальше, но меня беспокоит, что я остановился неслучайно.

Слезаю с велосипеда совсем и пытаюсь вглядеться в темноту перед собой. И в метре впереди, темнее темного, я замечаю поперечную дороге неширокую полосу. Лезу за телефоном и спустя несколько секунд со смесью ледяного ужаса и радости понимаю, что впереди – траншея, вырытая то ли для кабеля, то ли еще для чего. Я понимаю, что значило попасть в нее. Как минимум, я бы пришел домой пешком.

Подхватив велосипед, я перешагиваю ее и еду дальше.

Расчеты на дождь оправдались – перед самым домом меня накрывает ливень. И еще я думаю, что если интуиция спасла меня от канавы, то, наверно, она спасла меня и от неверных шагов на поляне с обгоревшей машиной.

И все же надо купить фонарь. Старый не работает давно. Купить фонарь. И не совершать неверных шагов.

Отрывок 102

Звонит Лена и говорит, что в субботу у нее свадьба.

– Прости меня, мне хотелось увидеть тебя на прощание. Я все последние месяцы мечтала, чтобы наше последнее свидание было таким… Не держи на меня зла, а то мне будет тяжело…

– Зачем ты звонишь?

– Я тебе сказала…

– Зачем ты звонишь до? Извиниться можно было и после.

– Не знаю… у меня была глупая идея… ты извини, она совсем глупая…

Пауза. Я молчу и не хочу перебивать. Она продолжает:

– Я подумала, может, ты к нам приедешь? Мне бы очень хотелось… Ресторан гостиницы «Космос», в четыре часа. Я бы тогда знала, что ты на меня не сердишься.

В день свадьбы шел холодный дождь. Весь день. И я этому порадовался.

Отрывок 103

Я ночевал у матери, взял приготовленную сумку и утром уехал. Можно было уйти вместе с матерью, но с ней уже давно стало тяжело бывать на людях. Ее походка становилась грузной, семенящей, и она вечно была всем недовольна. На работе были сплошные нервы, но там она, видимо, держалась, зато отпускала замечания в транспорте, раздраженно комментировала все подряд, и я чувствовал, как это нервозное недовольство передается мне.

Не знаю, как с ней жил отец, я бы давно развелся… Кому он, впрочем, нужен в шестьдесят? Как это, должно быть, безысходно и страшно – начинать жить в одиночестве, когда тебе уже шестьдесят. Я не представляю, как буду жить в старости. Как можно жить, когда всё уже позади?

Надо ему как-нибудь предложить, чтобы пожил у меня. Придумать какую-нибудь халтуру, так он скорее согласится приехать.

Был четверг, после нескольких пасмурных дней с раннего утра голубело небо, какое бывает после ночного мороза – без облаков и дымки.

Электричка как бы нехотя, но с плохо скрываемым желанием забиться галопом на стыках и рвать холодный сентябрьский воздух свистком поползла с привокзальных путей. Пусто подрагивали и позвякивали старые, с деревянными лакированными лавками вагоны. Колеса то и дело сбивались на стрелках с нащупываемого ритма, что-то скрежетало, пол клонился в сторону, по-стариковски что-то скрипело и вздрагивало, открывались и закрывались разболтанные двери, качался над ними открывшийся плафон лампы.

Бесконечные товарные дворы, склады, мастерские, депо, конторы, привокзальное племя азиатов, бородатый старик в подпоясанном халате с медалью на груди что-то готовил в сизом дыму.

Кто придумал эти дачи за сто двадцать километров?

Сквозь детские фантазии и сны я припоминаю голый пустырь, с которого все мы начинали строиться. Мы – те, кто были живы тогда, двадцать лет назад, включая дядь-Вову – и одного, и другого дядь-Вову, который жил на углу и построился первым, потому что работал на овощной базе, – включая дядь-Олега, дядь-Сашу, Кузьмича напротив…

Стройматериалов не было, доставали по знакомым, у местных, которые где-то воровали, становились в многомесячные очереди на строительных базах и кирпичных заводах. Благодарили фиолетовыми двадцатипятирублевками, но чаще водкой. А теперь оказывалось, что пустовало столько земли в три раза ближе к городу.

До обозначенного в расписании пункта назначения электричка не дошла, остановилась на другой станции возле кирпичного двухэтажного здания вокзала, с другой стороны несколькими рядами стояли цистерны, вагоны и открытые платформы. До следующей электрички оставалось три часа. Я пошел гулять по маленькому городку, заходил в магазины, все было однообразно: старые дома в два этажа и новые панельные в пять, разбитые бордюры и много пыли. Три часа. Погода была солнечной, с едва уловимой пеленой, но не теплой. До дачи оставалось тридцать километров, был бы велосипед… Вспомнил про автобусы, нашел автостанцию, но в будний день дневных рейсов до нужного мне места тоже не было. Отрезанный от мира, я купил японские кроссворды и уселся на деревянное сиденье в зале ожидания вокзала. Скучно тут было, очень скучно и как-то… неуютно, и неясно, как тут можно жить и ради чего.

Отрывок 104, отец

– Ты знаешь, – вдруг сказал отец, – дяди Сережи больше нет.

– Как нет? – не понял я в первый момент.

– Инфаркт. Говорят, плохо чувствовал себя, сказал соседям, что плохо с сердцем, пошел сам в больницу и… – у отца задрожали пальцы, и он опустил кружку на стол.

Он жил тут один уже вторую неделю, говорил медленно и много и будто подыскивал временами нужное слово. Общаться было не с кем, если не считать соседку через два дома. По негласной договоренности они раз в день ходили друг к другу в гости, и я видел, что такая частота не отвечает общительности отца. Интересно, стал ли я за последние месяцы говорить медленнее?