Повесть об одиноком велосипедисте - Николай Двойник

И все-таки мне больно. Раньше с ней было связано много надежд и глупых фантазий – про то, как мы живем вместе, проводим вместе вечера, готовим ужины, застилаем, кидаясь подушками, постель; я представлял себе наших детей – девочку и мальчика – как я играю с ними, придя с работы. Расстаться с ней – значило расстаться не только с прошлым, но и с будущим.

На крыльце открылась дверь, и Наташин голос громко спросил:

– Папа, ты где? Не замерзни!

От этой, ничего не стоившей Наташе заботы мне стало вдруг безумно тепло, я повернулся, меня качнуло, и я понял, что на самом деле здорово устал.

Отрывок 90

Электричка останавливается, и я выхожу, подхватив велосипед, на платформу. На ту, с которой уезжал несколько дней назад в Кубинку.

Лето кончается. За домами садится размытое оранжевое солнце. Что дальше?

Приехала мать. Я застаю ее у себя.

– Дед очень плох, – говорит она.

И тут я понимаю, насколько отвык от людей.

Отрывок 91

Яуза зигзагом режет город от севера – по спирали через восток – к центру. От Сокольников до Таганки вдоль набережной идет бесконечный тротуар, по которому можно ехать, не обращая внимание на машины. Людей тут почти не бывает.

Я не спеша еду и думаю о Лене и мечтаю так ехать очень долго. Кручу педали и не замечаю усилий. Мне хочется, чтобы эта набережная не кончалась, а шла дальше, на юг, за город, и чтобы можно было ехать по ней, не думая об обратной дороге и что нужно возвращаться, ехать сколько хочешь. И уехать вслед за летом в теплые края, где можно и зимой кататься на велосипеде. Эти края как раз там, куда течет Яуза.

Лена.

Она очень изменилась за последний год.

И теперь снова пропала. Я звонил ей после той поездки. Что-то мне еще казалось не до конца решенным…

Почему все так поменялось за год? Что с ней произошло? Или что произошло со мной? Прошлым летом со мной была словно не эта Лена, а какая-то другая. И много всего тогда произошло, уже не рассказать…

Еще мы гуляли в Лефортово. Это уже по осени. Где-то в начале сентября, в субботу. Было холодно, и все были в куртках. Сперва ходили по парку, а потом сидели на большом поваленном дереве. Из-за облаков просунулось заходившее желтое солнце, и на какие-нибудь полчаса все стало теплым.

Во всем парке единственное дерево было желтым, то есть даже красным. Оно стояло над прудом, и мы смотрели на него. У Лены были холодные руки, и когда теперь я еду здесь, мне странно, что я таскал ее в такую глухомань.

Из парка мы шли старыми улицами мимо церквей и ликеро-водочного завода. Я совсем не знал тех мест, предполагая только направление, и там мы попали в еще один заброшенный скверик, где, стоя возле импровизированной конструкции, выпивали трое. Но само место было удивительно тихим и заброшенным. Иногда я боюсь, что со временем весь город сделают обустроенным и правильным и в нем исчезнут такие уголки. Впрочем, я надеюсь на русский характер, что милое ему запустение восторжествует.

Дальше шли вдоль Яузы, переходили ее горбатым мостиком… И кто знает те места, может представить, как там было безлюдно субботним вечером, как темнели в наступающих сумерках корпуса заводов, как зеркальна была река и как далеки зажигавшиеся огни.

Лена не знала, что это был лучший вечер за всю нашу недлинную историю. В конце концов, я подумал тогда, если даже у нас больше не будет ничего – все искупит этот холодный вечер.

Мы шли переулками на Таганку, уже стемнело, заглядывали в окна нижних этажей, и с нею было удивительно уютно. И сидели в парке на детской площадке, пили красное вино, заедали гамбургерами из «Макдоналдса». Я обнимал ее свободной рукой, и она тесно привалилась ко мне подмышку, местами молчала, и я не видел ее лица. Вокруг стояли большие дома, гуляли женщины с собаками, где-то шла жизнь, кто-то кричал и смеялся, все расплывалось в туманной ночи, и осень казалась длинной и счастливой.

Вот и осень. Теперь темнеет так же рано, как и тогда.

Отрывок 92

Мать живет у меня несколько дней. Так ей проще ездить к деду. Я не езжу, у меня сложные отношения с его второй женой.

– Ты в отпуске? – спрашивает мать.

– Да… почти… Есть еще некоторые дела. Но вот совмещаю приятное с полезным, – я завязываю шнурок и выкатываю велосипед за дверь.

– А это?

Она стоит в дверях, в фартуке, слышно, как бурчит на кухне кастрюля, и показывает ложкой на велосипед.

– Оставляю… на охране внизу.

Вечером – я пью чай на кухне и читаю «Историю Средних веков» – она подходит и кладет руку на мое плечо.

– У тебя какие-то проблемы?

– Никаких.

– Расскажи, я же вижу… На работе?

– Все нормально!

– Тебя хотят уволить?

– Мама, все нормально.

– Точно не хотят?

– Никто уже ничего не хочет, говорю же!

– Ну как хочешь… Живи сам как знаешь! – она обижается и со вздохом отходит громко греметь посудой.

Честно говоря, я не очень представляю, что бы я мог ей рассказать.

Отрывок 93

Бывает, погружаешься во все привычное так, что уже не представляешь, как можно иначе. Все привычно до автоматизма, ты все глубже вползаешь в колею и не видишь, кроме нее, ничего другого. Привычные вещи, маршруты, мысли. Привычные мысли рождают привычные действия, привычные действия – совершаются с привычными вещами, привычные вещи не отпускают от себя мысли… Твой мир кажется тебе герметичным и неизменным. И когда тебя что-то беспокоит, самое лучшее – заняться привычным делом и вернуться в привычную жизнь. Для меня это значит, что я беру велосипед и еду кататься, чтобы однообразным повторением движений, под однообразный шелест спиц привести себя, как индийский йог, в состояние покоя. Может, где-то впереди ты и чувствуешь тупик этого повторения: мысли – действия – вещи – мысли… Но пока это не тяготит.

Только бывает и другое – когда привычный круг вещей неожиданно размыкается (не мыслей и действий, над которыми ты вроде властен, а именно вещей). Легко и непринужденно. В том месте, где не ждешь, где все казалось на века. И ты понимаешь, что неизменность твоего мира – тоже иллюзия.

Так, возвращаясь сумерками домой, в безлюдных старых переулках, где стены старых фабрик и одинокие жилые дома, где бежала мне когда-то навстречу собака и где спешил на остановку прохожий со свертком, слышен нарастающий подземный гул и загорается электрическое зарево. Они мешают моим неспешным мыслям. Я еду еще, не понимая, что это и откуда, потому что помню тут все: вот сейчас будет забор, а потом проходная, кирпичный цех, а тут какая-то база, где днем постоянно грузовики, дальше какие-то конторы, скверик и симпатичный особнячок с башенкой… На углу я торможу так, что взвизгивают тормоза. Скверика нет, словно и не было, забор исчез, оголив внутренности заводского двора, все ярко освещено. Все – это техника, металл, бетон, краны, экскаваторы, бытовки, горы земли и битого кирпича, перемолотых плит. Все движется, воздвигая что-то похожее на Колизей.

Отрывок 94

Тут строят огромную развязку. Видимо, тут пройдет еще одна кольцевая дорога – внутригородская. С ее помощью думают решить проблему пробок. Но мне что-то не кажется, что это получится. Двадцать или тридцать километров эстакад, туннелей и развязок никого не спасут, слишком мало. На тех частях, что уже построены, уже пустили движение, но оно так же похоже на движение, как болото на горную реку. Проехать там можно только рано утром или поздно вечером. И самое страшное не когда люди теряют в пробках несколько часов, успевая позвонить всем знакомым, доесть недоеденный обед, дочитать газету, прикинуть бизнес-план, подправить макияж, а когда в застывшем потоке ты видишь зажатую со всех сторон «скорую» с бесполезными мигалками, отблески которых мечутся по металлу и стеклу окружающих машин.

(Кто-то на днях говорил по телевизору, что на селе надо развивать систему неотложной медицинской помощи, чтобы все населенные пункты были не более чем в часовой доступности. Думаю, там, на селе, это будет проще организовать. Чем тут.)

Вид ночной стройки завораживает. Особенно когда сдача назначена на определенный срок и работа кипит, рабочие снуют, предвкушая обещанные премии. Но своих сомнений я все равно не могу побороть. И еду с ними домой, где можно – дворами и переулками, где не получается – большими улицами.

Несколько лет назад была объявлена программа защиты или спасения малых рек. Тех рек, что питают, в конечном счете, Оку и Волгу, вливаются в тысячи озер, на берегах которых живут миллионы людей. Тех рек, в которых чаще всего, как в той, что по дороге в Д., можно увидеть радужные бензиновые пятна и найти автомобильное колесо, остатки старого трансформатора, бетонные изделия и мусор и не найти рыбу. Тех рек и ручьев, что чаще всего закатывают под землю, потому что они мешают строительству гаражей или нового микрорайона. Зачем-то их стали тогда спасать? Да наверно, как раз потому, что они засоряются, мельчают, а вода из них попадает в другие реки, в водохранилища, к нам в кран.