Голова Олоферна (сборник) - Иван Евсеенко

– Можно я останусь дома? – без всякой надежды взмолился я.

– Нет. Как мы тебя оставим? Газ, электричество. Всякое может случиться, ты еще мал.

Как мог, оттягивал. Придумал, что шорты велики, а красные колготки – девчачьи. Раскусили, нарядили. На улице выклянчил мороженое, а там и ситро. Смилостивились, купили. Съел, выпил по пути, медленно. Родители делали вид, что не замечают моей подавленности. Говоря о своем, тянули меня то за руки, то за ворот ветровки, как непослушного ослика. Дотянули.

Вошли в подъезд, как в камеру пыток. Пока лифт вез к «эшафоту», затошнило. Голова кружилась, ноги дрожали, слабели. Вывели, как под конвоем. Нажали на звонок. Прозвучал призывно. Я испуганно вздрогнул, а новый бледно-желтый дерматин, покрывающий дверь, усилил тошноту.

– Заждалась вас. Павлик, ты чего такой хмурый? Хочешь ситро? – как Кролик из мультфильма о Винни-Пухе, поправила очки тетя Инна.

Нескончаемый поток «вежливостей» еще больше закружил голову, которая была опущена и подбородком приросла к ключице. Только б не смотреть.

Дрожащими руками отрывал ботинки от онемевших ступней и хотел было слепым котенком прошмыгнуть в комнату, опустив голову, чтобы только не увидеть. (Oна висела в гостиной и из прихожей была всегда хорошо видна.) Но тетя Инна неожиданно твердо взяла меня за плечи, указательным пальцем подняла мой подбородок кверху, и мертвая голова скользнула по зрачкам. Я потерял сознание и упал…

– Джиудита! Как же ты красива, Джиудита. Эти бедра совершенны, как колонны храма Артемиды. Посчитал, милая, я желал тебя сегодня целых пять раз. Но это не приносит удовлетворения. Скорее, наоборот, отчаяние. Хочется большего. Когда любишь… всегда так… Хм… Забавно, твоя лодыжка в масле, а запястье в грунте. Неужели мольберт заменил нам ложе любви, Джиудита? – он смеялся, сидя в кресле, с почти уже допитым бокалом красного вина.

– Говорят, этой весной будет сильное наводнение, – не слушая, с печалью в голосе сказала девушка, разглядывая большую беличью кисть.

– Кто опять распространяет эту чушь? Такое же, как всегда… – он поставил бокал на резной столик с улыбающимися по углам слониками. – Не бойся, милая, это все слухи. Мне говорили, что Венецию в этот раз укрепили достойно. Дубовые дамбы и все такое… В конце концов, уедем в Кастельфранко…

Слоники, казалось, поморщились.

– Да-а, достойно… – задумчиво протянула Джиудита и вдруг суетливо перекрестилась. – Вчера весь день читала Библию, молилась… Ответь, милый, почему я такая слабая? Не чета тем, что в Писании…

– Это все преувеличения, не бери в голову… По красоте никто из них не сравнится с тобой…

– Не эта красота меня волнует…

– Духа ли? – зло усмехнулся он.

– Почему ты всегда смеешься надо мной?

– Я? Ты не права. Просто ценю в тебе лишь то, что явно…

– Тело?

– И оно прекрасно, моя милая Джиудита. Бог свидетель, душа твоя под стать ему…

Девушка дунула на кисть и попудрила себе щеку:

– Помнишь ту вдову, которая отсекла голову персидскому злодею… Чтобы спасти народ свой…

– Ах, вот ты о чем! – оживился он, протягивая руку к недопитому вину. – Ну, да: «Я совершу дело, которое пронесется сынам рода нашего в роды родов». А я всегда втайне симпатизировал месопотамскому разорителю. К тому же, точно знаю, неправда все это, и Навуходоносор вышел победителем. Да и она ли то была? Предатель Ахиор, сдается мне… Интересно, сколько вина было выпито из иерусалимских погребов?

– Как ты можешь так зло шутить? – Джиудита раздраженно бросила кисть в медную чашу.

– Не слушай меня… Ты же знаешь, я всегда говорю в таком тоне. Это помогает мне сохранять чистоту ума. Прости безродного сироту.

Девушка подошла к окну, отодвинула рукой штору и прищурилась от утреннего солнца. По каналу, умело орудуя веслом, вел в сторону площади Сан-Марко свою десятки раз штопаную лодку пожилой гондольер в черном плаще. Он вдруг поднял голову и посмотрел Джиудите прямо в глаза. Что-то странное было в этом мимолетном взгляде – зловещее или злорадствующее, – что-то не присущее солнечному венецианскому лету. Правда, старик тут же простодушно улыбнулся, обнажив черные гнилушки зубов. Однако Джиудита отпрянула от окна, уткнулась лицом в штору и расплакалась.

– Что там? – он вскочил с кресла, опрокидывая бокал с вином.

– Так всегда… – девушка уставилась на расползавшуюся по полу красную лужицу. – Это потому, что мы обычные слабые существа. Нет в нас духа Божьего. Одни сомнения. И они ведут нас и руководят нами. Смотри, вино как кровь! – Она обреченно вздохнула. – Оттого и любая мелочь кажется трагедией. Ты вот картины пишешь… В тебе хоть что-то есть от Него. А я? Кто я и зачем?

– Молчи. Вино не виновато… Ты же знаешь, что все не так. – Он спрятал девушку большими руками, краем глаза провожая лодку со стариком. – Хотя, нет, говори… Вот именно, от Бога. Это не я пишу, Он водит моей рукой. Да и зыбко все… Иногда кажется, что если подпишу, хоть одну, Он оставит меня… Не бойся, это Карло, он привозит мне вино и сыр…

– Ты слишком мнителен, милый, – казалось, испугалась уже чего-то другого Джиудита. – Рафаэль подписывает. А ты… ты лучше, чем он… Помнишь ту женщину на сундуке булочника Джованни? – она улыбнулась. – Они думают, это написал он, но не оставил подписи. Но я-то знаю, что это ты… К тому же, там и я…

– Все равно… Мне дела нет до Рафаэля. Писать мадонн, питая душу похотью одной – кощунство! Не удивлюсь, если испустит дух он на любовном ложе. Да что мне до него! Венеция каждый день рождает гениев. Тициан не менее одарен. Он еще покажет себя, ручаюсь. А наши с ним фрески в Фондако запомнят все…

Молчание наполнило мастерскую с обглоданными извечной сыростью потолком и стенами.

Они долго стояли, обняв друг друга. Ветер донес сладковатый запах воды, и вдруг его осенила какая-то мысль. Высвободившись из объятий девушки, ринулся он к окну и отчаянным движением сорвал штору.

– Ну-ка! – в заразительном восторге почти прокричал он. – Я лягу, а ты… ты укрой меня, да так, чтоб торчала одна голова… Давай же, Джиудита…

Девушка повиновалась, и вскоре он, удовлетворенный, принялся строить гримасы стоявшему в углу зеркалу.

– Вот так! – воскликнул он. – Так всё и будет. Встань надо мной. Возьми трость мою. Подойди ко мне. Ну что же ты медлишь? Нет, не то! Что-то не так!

Девушку уже покинули темные настроения.

– Большой Джорджо, ты потешный, как дитя! – засмеялась она. – Не могу понять, чего ты хочешь и что себе вообразил.

– Люблю тебя такой! – не унимался он. – Поставь же ногу мне на лоб, поставь… Давай… Джиудита… Замри теперь… Что чувствуешь?

– Тепло!

– Хм… А должна холод…

– Да?!

– Ну, вот… так все и было! Так все и будет! Моя «прекрасная вдова»! Вина!

И потекли дни. Девушка позировала каждое утро. Облаченная в тонкое бледно-розовое платье, с тростью в руках, которая в их разговорах именовалась «злодейским мечом», она становилась у окна, подкладывая под голую пятку большую оранжевую тыкву.

Наступила зима, холодная и снежная. Но, к счастью, принесла она уютный треск поленьев, запах невысыхающего масла и терпкий вкус прощальных поцелуев. А потом обрушилась и весна… Тающий снег сильно поднял воду, и наводнение, которого так страшилась Джиудита, стало явью. Крысы, пугаясь вод, зловеще скребли пол и все чаще показывали свои усатые мордочки… А затем откуда-то с севера, позванивая глухими колокольчиками, пришла чума.

И однажды он заметил черное пятно на бедре Джиудиты.

– Сегодня последний день, милый, – твердо сказала она в тот вечер. – Я ухожу. Смерть уже точит косу. Прощай, мой добрый большой Джорджо… Допишешь по памяти. Ведь ты будешь помнить меня?

Он смотрел на девушку, осторожно касаясь пальцами ее ресниц. Широкой теплой ладонью гладил потерявшую румянец, чуть прохладную кожу щек; слегка притрагивался солеными от слез губами к ее шее, которая по-прежнему была бела.

– Нет, Джиудита… Мои волосы черны, как вакса, и останутся такими навсегда… Как, впрочем, и у него, – он усмехнулся и кивнул на мольберт с почти готовой картиной. – Но главное не это… Никто и никогда, кроме нас с тобой, не будет знать, что герои не всегда герои, и злодеи не всегда злодеи, и что голова хмельного перса под пятой красавицы вдовы – это всего лишь ты и я. Хотя и любящие друг друга под звон чумных колокольчиков. Пусть только самое нежное сердце почувствует это. Увидит и не устрашится…

Через какое время я очнулся, сложно было понять. Напуганные родители делали вид, что все хорошо, дабы еще больше не пугать меня и не расстраивать гостеприимную и не меньше, чем они, переполошившуюся тетю Инну. Вскоре я уже сидел за столом, прожевывая странную котлету, начиненную рубленым яйцом, и пил ситро. Когда пришло время уходить, я без всякого страха подошел к картине. Осторожно тронул пальцами мертвую голову и внимательно посмотрел на Юдифь. Она была, как всегда, спокойна и красива, от ее лица словно струился неуловимый свет. И голова Олоферна была овеяна нежностью и любовью Юдифи.