Голова Олоферна (сборник) - Иван Евсеенко

– Мягкие? – нехотя так спрашиваю.

– Сынок, а как же!

– Два с джемом, три со сгущенкой.

Беру двумя пальцами, щупаю заодно. Действительно, мягкие. Приятно, когда не нажухивают.

– Семечки есть?

– И семки, и арахис жареный, пиво, водичка…

– Семечек.

Возвращаюсь в купе. Так же сидит, в окошко смотрит. Нет, определенно, ничего так… Вздрагивает, улыбается, за кошельком лезет:

– Сколько?

– Да нисколько, с женщин денег не беру!

– А я не люблю быть должной! Сколько? И закончим разговор.

– Двадцать.

– Чего врете-то, они по двадцать пять. Я часто здесь проезжаю.

Дает двадцать пять. Беру, что поделать. Вот какая дотошная. Про семечки, видать, и думать забыла. Выкладываю на стол два пакетика.

– А за семечки? – начинает опять свою считалочку.

– В нагрузку дали. Так что ничего не должны. Лускайте на здоровье.

Губки поджала, успокоилась. Сидим, лускаем. Поезд потихоньку пошел-поехал. Что там дальше – Орел? Курск?

– А чего это вы такой добрый? – неожиданно хихикает, не глядя на меня.

Смотрю на нее в профиль. А чего? Даже красивая, курносенькая. И шея длинная, загорелая.

– Нашли, чем доброту мерить.

– А чем ее мерить?

Смеется, ресницами хлопает. Может, заигрывает? Черт разберет их бабьи повадки. Я тем временем в пакет лезу. Не выдерживаю, значит. Достаю коньяка флягу полулитровую, запасы гастрономические. Стелю, полотенце казенное, то, которое вафельное, выкладываю.

– Будь моя воля, коньяком бы мерил. А так даже не знаю. Вы как, девушка, к коньяку относитесь?

С семечкой возится, долго так, видать, крепкая попалась семечка, сама глазки косит на мои яства холостяцкие.

– А вдруг у вас там подмешено что-нибудь усыпляющее. Усыпите бедную девушку, обворуете и…

– Какая вы, однако! – не улыбаюсь уже. – Ну, не хотите, как хотите. Буду один закусывать, раз подозреваете меня.

Сидит, чуть насупившись, не глядит на мой сыр, теперь уже плавленый, в окошко смотрит. Да чего смотреть-то туда? Ты сюда посмотри. Сервелат мой жилистый зацени! Эх, что за народ? Рюмки у меня ценные, под стать фляге, из нержавейки. Купленные специально для такого вот неординарного случая. «Что ж ты, милая, смотришь искоса…» вспоминается… Наливаю, подношу, выдыхаю…

– Ладно, плесните, – говорит. – Что ж с вами делать?..

– Ну, вот это по-нашему! – оживляюсь прям, наливаю полненькую.

– По-вашему, эт по-какому?! Стоп, стоп, стоп, куда столько?

– Как скажете… По-нашему, эт по-нашему, по-мужскому, значит. Ну, давайте, за знакомство! Коля, Николай то есть…

– Вера.

– Вераа?! Вера – это хорошо!

Пьем. Морщимся. Смотрим друг на друга. Гляжу, в своем пакете шарит. Достает яблоки, крупные, зеленые в красную полоску – штрейфлинг, по-моему.

– Закусывайте! – говорит, и сама кусает.

Молчу. Не знаю, что сказать. Может, оттого, что в первый раз в глаза ее посмотрел, да задержался больше положенного. Синие, васильковые, яркие, как небо в Крыму. Даже странно как-то сделалось на душе. Само лицо грубоватое малость, может, от загара, может, само по себе такое. Оттого и глаза заметнее кажутся. Смотрю, как дурак, оторваться не могу. Вот женщины, сила в них иная, магнитная. И что мы против нее?

– Что это вы на меня так уставились? – спрашивает настороженно.

– Не знаю… – смущаюсь; чувствую, уши гореть начинают. – Давайте, может, еще?

Кивает. Рюмочку ноготком отполированным тыкает, пробует на звучность. Наливаю, а сам чую, напрягся весь, оцепенел словно. Да что ж это со мной? Что я, баб в своей жизни не видел? Видел-перевидел, да так, что устать от них, окаянных, успел. Прежняя-то моя сколько гемоглобина попортила?! Никакой гематоген не поправит.

Посмотрела еще раз мельком в глаза мои (думала, не замечу), выдохнула, словно поняла что-то.

– Где трудишься? – в окошко все смотрит.

Как-то обидно этот вопрос для меня прозвучал. Будто от ответа моего зависит, сойдет Земля с орбиты этой ночью или дальше вертеться будет благополучно.

– На рынке, – с опаской так. – Строительном.

– Торгаш, значит! – ухмыльнулась. – А говоришь, «по-мужскому»!

Да, думаю, ушлая бабенка, с понятиями. Сама-то, поди, не в белых перчатках в офисе золотые яйца высиживает. Вот жизнь покатила, всяк норовит оценить друг дружку, да вывод спешный сделать. Ей-богу, как в ломбарде! А домой приползает в пятницу потную, взмыленная от суеты житейской. В пакете пойло копеечное, да обид за пазухой ворох. А обиды те на жизнь свою нескладную, на то, что всё в ней не так, как задумывалось в начале, в том самом, когда «гусиные лапки» еще глаза не старили, да головушка сдачу серебром не выдавала. Сядет на кухоньке шестиметровой, хряпнет из рюмки дежурной, надколотой, сосиской крахмальной с пюрешкой закусит и смолит «элэмку» пополам с соплями да слезами. Выплачется, выговорится самой себе или такой же как сама – бедолажной, непристроенной, на другой день отойдет потихоньку и по новой, трензель в зубы, поскакали… А тут – нет! Тут мы все высокомерием балуемся, потому как знаем, что поутру разойдемся в разные стороны. Навсегда разойдемся.

– Каждому свое. Время такое, непростое… – оправдываюсь все-таки.

– А чем торгуешь?

– Я ж говорю, стройматериалы, ковровые покрытия, много чем.

– Да ты не бери в голову, эт я так. – В глазах еще больше цвета прибавила. – Думала, ты шофер. Не знаю почему.

– Шофер? – отпускает понемногу. – Ну а что, шоферить тоже могу, при надобности. А вы, что ж это, к шоферам неравнодушие имеете?

– Имею! – смеется в полную силу. – Мужчинка безлошадным быть не должен. Странно ты разговариваешь. Деревенский, что ли?

Смотри как, и на «ты» перешла незаметно. Деревенский, деревенский я. По акценту ли вычислила, либо еще как. Десять лет в столице пребываю, а всё распознают мое происхождение. Что ж, я не стыжусь. И жил бы я там у себя под Малоярославцем, коли б жизнь такая бесстыжая не пошла. Жил бы, не тужил. Что мне? Плотничал бы, себе и людям в пользу, или в колхозе тракторы починял. А теперь всё по-иному. Все за рублем в первопрестольную потянулись, как мухи на дерьмо. А дерьмо то, между прочим, деньгами зовется. И никуда от этой правды не деться! Да и по большому-то счету, многие здесь не тутошние. Где они городские-то, коренные? Каждый второй из близлежащей области понаехал. Слово-то какое: «по-на-ехал», вот именно. Теперича тот, кто «понаехал», и про других «понаезжающих» так же рассуждает. По-на-е-ха-ли. Москва вся сплошь и рядом «понаеханная». Калуга, Тверь, Брянск, Рязань – вот она, столичная солянка.

– Ну, было дело когда-то, – смеюсь, – в прошлом веке. А что, к деревенским пренебрежение какое имеете?

– Ну что ты заладил: «имеете, имеете»? Что за лексикон такой? Ничего я не имею. Так, спрашиваю. Надо ж знать, с кем пьешь. Да и сама я тоже не столичная барышня. Ты наливай, чего застыл?

А что мне? Я налью! Уж чего, а этого добра никогда жалко не было.

– За что? – говорю.

– За что, за что! – без промедления. – За нас, гастарбайтеров. Или как нас теперь кличут? Торговля-то процветает? На хлеб с маслом набегает?

– Набегает. Не набегало бы, не торговал бы. А вообще, у меня несколько точек на рынке. Вроде как бизнес…

Не пьет. Медлит.

– Так ты, мужик, буржуй, значит? – смеется опять. – Тогда получается, и на икорку перепадает?

– Да какой из меня буржуй? Буржуй от такой работенки удавится через три дня, тоже мне, нашли слово! А на икорку, как вы говорите, перепадает, только мазать ее на то самое маслице сил нет.

Выпили по третьей. Снова молчим. Вроде коньяк действовать обязан, а не действует. Не расслабляет. Стена будто между нами полиуретановая стоит. Сам как дурак голову к окну отвернул и смотрю туда. Да еще как смотрю! Внимательно. Как будто явный интерес имею к творящемуся за окном. Волнуюсь на самом деле. Дыхание ее до меня долетает вместе с запахом духов. Что прикажете в таких случаях делать? Пить, наверное! Дальше пить. Но мы не пьем.

– Покурю схожу, – говорит.

Киваю разрешительно. Наливаю невзначай, а что еще делать? Пить одному, при наличии собутыльника, конечно, дело последнее, но тут вроде как в кассу. И полегчало же! Сижу один в купе, облокотившись о подушку без наволочки, и чувствую: сон меня срубает. Нет, спать нельзя сейчас, придет ведь с минуты на минуту. Нет, нельзя, нель…

…Старуха с сиреневыми, спутанными в колтуны волосами высматривает линолеум. Нюхает, на зуб пробует, недовольничает.

– Мне, – говорит, – профессиональный линолеум нужен! Тот, который в аэропортах стелют! Есть у тебя такой?

– Нет, мать, такого нет! – отвечаю каким-то не своим голосом, высоким и протяжным.

– А какой есть? Покрепче мне…

– Смотри, выбирай… Цвет какой нужен? – пою почти.

– Мне цвет неважен! Прочность важна!

– Тогда испанский бери, но он дорогой, – на фальцет срываюсь…