Пламя моей души - Елена Сергеевна Счастная

кто-то более в этом сведущий. Макошь или Морана то была? — Я живу свою ему отдала. На время. Так легче ему будет за Явь удержаться и Радана вывести.

— Живу отдала? — мгновенно взъярился княжич, уже было успокоившись. Шагнул к ней, да Елица отшатнулась. — С ума сошла? Он сожрёт всё, не вернёт потом!

— То я решу, тебя не спрошу, Чаян, — ответила твёрдо. — Ты жизни моей не хозяин. И ничьей! Уразумей уж. А по-другому не могу брата спасти. Только через него.

Чаян вздохнул резко, словно рвались с губ его слова недобрые, злые. Точно кулаком наотмашь ударил он Ледена взглядом, да тот и с места не двинулся, погружённый глубоко в себя — только повернул чуть голову, склонил, приглядываясь к брату. И казалось сейчас, что кинется на него одним прыжком, раздавит, размелет в пыль той мощью, что явственно перетекала в нём. Будто жива Елицы наполнила его такой бурей, которую не удержать.

— Мешаешь только. Сгинь, — бросил он веско. — Без тебя разберёмся.

Чаян и воздух втянул шумно, дрогнула верхняя губа его в недобром оскале, но — удивительно! — он просто развернулся и прочь вышел. Елица, удивлённая тем немало смотрела ему вслед ещё пару мгновений.

— Что делать — рассказывай, — почти шёпотом проговорил Леден прямо над плечом.

Мазнуло его дыхание по виску — а пальцы самыми кончиками коснулись платка её у затылка — и не почувствуешь, может, если ждать не будешь. А она ждала, хоть и не задумывалась о том. Ведь сейчас они словно нитями тонкими да вместе спутанными связаны до самого мига, как разорвать их придётся — и потому Ледена тянуло к ней, будто к части своего собственного тела. И хотелось — стыдно признаться даже самой себе — чтобы так всегда было.

Елица шагнула вперёд — к лавке, где лежал Радан, сглотнула слюну липкую и горькую, будто полыни пожевала.

— Я направлю тебя, а ты должен его увидеть и назад позвать. Тогда и рана начнёт затягиваться.

Она присела на корточки перед постелью княжича и рукой махнула Ледену — рядом садись. Тот повиновался, не сводя с неё взгляда заворожённого. И дышал он сейчас так жарко, полной грудью, словно надышаться не мог.

— Что творится со мной, Еля? — всё ж спросил, хоть и не хотел, верно.

— Пройдёт, — она отвернулась, чтобы не видеть его одухотворённого лица.

А то и сама ведь проникнется. Взяла прохладную ладошку Радана в свою, стиснула крепко. Хоть и жар его мучает, а тело уж пустеет, не держит тепла и жизни. Другую руку мальчика она вложила в пальцы Ледена. И вновь облепила со всех сторон словно земля, дождями пропитанная. Влажная, холодная — от неё зябло всё до костей самых. Плеснуло в лицо водой — ни холодной, ни тёплой — никакой. Лишь осталось дыхание Смородины, бегущей нынче где-то рядом, каплями тяжёлыми, дорожками тонкими, что, стекая, тревожили самые мелкие волоски на коже. И вкуса у воды этой тоже не было. Как не было вкуса у смерти. Хоть у каждого она своя.

Мелькнуло светлое пятно незапятнанной ошибками и печалями души, остановилось вдалеке, покачиваясь, словно растворяясь. То принимало оно очертания мальчишеской фигуры, то снова расплывалось — ещё немного, и поздно станет.

“Зови”, — прозвучал в голове голос, свой и чужой как будто.

Елица сжала крепче маленькую ладошку княжича. А её вдруг оказалась похожа на лапку птичью — такая сухонькая, тонкая. Жива внутренняя вдруг вся хлынула в Ледена, который рядом сидел, не отвечая и не уходя. Застлало взор фигурой высокой и тёмной, что осколок зимних сумерек. Елица отшатнулась от неё, испугавшись — и совсем перестала видеть хоть что-то, словно кувшином тонкостенным упала на камни и разбилась.

Очнулась она словно в колыбели, в которую запихнули её неведомо какой силой и зачем. Тепло было, тесно, но и спокойно так, будто оказалась и правда в далёком прошлом, когда укачивала её матушка, напевая тихую песню. Не понимала она слов, лишь звучал повсюду, наполняя хоромину просторную, голос её — ласковый, самый приятный на свете. Елица не помнила матери до этого — та умерла, когда она ещё совсем мала была и не понимала, верно, ничего — остались только обрывки образов. Запах её, молока и трав, песня, почти неразличимая в вечерней тишине. “Не шали, Отрад, — всплеском строгим. — Спит Еля”.

Она протянула руки, как тянет младенец их к матери, узнавая знакомые черты её лица среди огромного мира — и нежданно обхватила вдруг шею крепкую и слишком широкую для женщины. Распахнула глаза и уставилась тут же на губы Ледена, которые были так близко — прямо перед глазами. А она продолжала тянуть его к себе.

— Отдал всё, что взял, — губы шевельнулись. Мелькнули белые зубы. И дыхание привычно прохладное скользнуло по лицу. — Но, если хочешь, ещё больше отдам, Еля.

Она подняла взор: серо-голубые глаза княжича улыбались, тая лёгкую насмешку. Тёплую, что капля мёда, которая тает в прозрачной воде. Елица отдёрнула руки — и Леден выпрямился, освободившись от неожиданно крепкой её хватки. Вот уж вцепилась — даже совестно.

— Прости, — она потупилась.

Что ещё сказать? Неловко так вышло. Елица села на лавке, на которую её уложил, верно, тоже Леден. И оказалось, что в горнице своей уже — а за окном ночь прозрачная, сиреневая — летняя.

— Не за что извиняться, — он всё же провёл по шее ладонью, чуть потянул её, поглядывая с притворным укором.

— Получилось?

Леден кивнул. Качнулся на его лице свет лучин, делая глубже следы усталости на нём. Елица-то, хоть и в беспамятстве, да отдохнула немного. А он ещё не спал, хоть час совсем уж поздний. Кашлянула тихо Вея, которая тоже, оказывается, здесь была. И по щекам вовсе румянец горячий растёкся: всё видела. Подумает ещё, что на княжича с ласками кидалась.

Тот встал с пола, где сидел, оказывается, у лавки её. Давно? Или не слишком долго ждать пришлось, как в себя она придёт снова? Одёрнул рубаху, чуть влажную, верно, от пота — да и не удивительно. Каких усилий стоило ему вытянуть Радана от реки, что звала его, увлекала в Нижний мир. Качнулся в воздухе запах его острый, но не сказать, что неприятный — мужской. Стали, ночи душной, грозы, что закипала в чёрных тучах на дальнем окоёме. И кожи, влажной и липкой —